Свадебное путешествие

Гритье со страхом поглядела на мать — она знала, что с отчаяния Розье вполне способна и на такое.
Она оставила Розье за дверью вместе с мешочком и бумажником и вошла в комнату, не до конца затворив дверь. Розье нетерпеливо прислушивалась.
Гритье подошла к Полю.
— Мсье, — начала она, — правда ли, будто вы требовали с моей матери десять тысяч франков, чтобы меня вылечить?
— Я! Нет, это она сама мне предложила.
— Вы требуете, чтобы она вам их выплатила?
— За кого вы меня принимаете? — сморщился Поль, пожимая плечами.
— Что вы там мямлите? — донесся из-за полуоткрытой двери срывающийся от натуги голос.
Это не выдержала Розье — она, вытаращив глаза, с искаженным лицом, на котором тревога явно боролась с надеждой, дрожа как осиновый лист, с тоской ожидала ответа Поля.
— Да войдите же наконец, мадам, — сказал тот с улыбкой.
— Так да или нет? — спросила Розье.
— Да нет же, — отвечал он.
— Нет? — повторила Розье. — Он сказал нет! Вы не хотите де… де… десять тысяч франков?
— Нет.
— Нет?
— Нет, — снова сказал он.
— Да неужто так?
— Истинно так.
Розье изобразила улыбку.
— Дайте же мне руку, — сказала она, — вы поистине добрый парень, хи, хи, вот уж парень-то добряк!
— Она надо мной издевается? — спросил Поль.
— Да, — ответила Гритье.
Розье снова заговорила:
— Налей же, Гритье. Налей стаканчик вина господину доктору, если там еще осталось в бутылке. Ах! Вы поистине добры, мсье. Поистине добры; ха-ха-ха. Да, очень добры. Гритье, пробку на место!
И Розье, уткнув лицо в передник, чтобы никто не слышал, как она хохочет, пошла запереть свои десять тысяч в сундук, привинченный к полу спальни.
  
XII
 
Сиска только что спустилась, чтобы открыть кабачок для рабочих, имевших обыкновение по субботам засиживаться допоздна.
Поль замолчал и смотрел на Гритье: он казался успокоенным, почти грустным, его унесло половодье новых, свежих и мечтательных ощущений настоящей любви; в его пылавших ушах звенели песни ангелов — это румяная кровь приливала к голове его. Малейшие жесты Гритье казались ему нежнейшими, и в задушевность этих юных мыслей он входил, как будто в сиявшую комнату; он ощутил в ней душу настоящей женщины, которая вся нежность, вся любовь. Ему так хотелось словами, поцелуями, им самим сочиненными песнями сказать ей: «Маргерита, я люблю тебя, я так хочу, чтобы ты была сильной, счастливой, такой неудержимо нежной, чтобы теплым казался тебе зимний ветер, чтобы по заледеневшему снегу ты шла точно по травяному полю, и тусклое заснеженное небо было бы для тебя нежным небом весны, когда цветут фруктовые сады, когда благоухают далеко по всей деревне кипенно-белые цветы густого боярышника. Я хочу…» Хотелось ему, чтобы она была всем, чем способна быть женщина, какой видится она влюбленному в нее мужчине. В его мозгу путались песни, мечты и мысли о любовных объятиях с двадцатью разными женщинами, но все они были Маргеритою. Столь смелый полет мыслей приобретал скромную и трепетную почтительность, стоило ему представить, как он приблизится к ней, расскажет о мечтах своих… И он чувствовал, как душа ее растает от нежных слов, сказанных так тихо, и тогда, наверное, стоит ей лишь приободрить его, из уст прольется поток красноречия!
А ведь она его приободрила. Мог ли он требовать большего? Она почти отдалась. Нет, негодующе возражали его гордыня, его самолюбие, его любовь. Нет, это не женщина, а еще девственница, которая, сама не зная, что делает, охотно приняла его поцелуи и невинные ласки, и верит, что это и есть любовь, и этого достаточно ее сердцу, любви алчущему.
От мечтаний его пробудил звук, напоминавший трещотку: это Розье бесстыже насмехалась над ним перед самым его носом. Он ошеломленно слушал ее, не желая даже взглянуть, предоставив ей болтать без умолку что заблагорассудится.
— Добрый доктор, господин почтенный! — говорила она. — Да найдутся ли еще такие, кто отказался бы от десяти тысяч франков? Он заслуживает медали за свою отвагу и самоотверженность. Вытащить из воды утопающего — ничто по сравнению с неслыханным делом — отказаться от десяти тысяч, когда они уже у тебя в кармане!
 
И все в том же роде.
Гритье нервничала, видя, как мать опускается до таких неприличных насмешек.
Поль решил немного утихомирить радость Розье.
— Я хочу пить, — сказал он.
— Выпейте, мой спаситель, — отозвалась Гритье, протягивая ему початую бутылку.
— Другую, — возразил он.
За другой Розье пришлось спуститься в подвал, причем она сама ее откупорила, подумав, что так, быть может, Поль поменьше выпьет.
Он много раз подряд осушил стакан за стаканом.
Розье потемнела лицом.
— А чего ж, коль вы хотите пить, так я хочу есть! — сказала Гритье.
— Есть, — сказала Розье, почуяв неминуемую опасность большого обеда, — ты что ж это, будешь есть второй раз подряд?
— Да разве это так много для той, что два дня лежала мертвая? — отвечала Гритье.
— Чем ее можно кормить? — спросила у Поля Розье.
Поль отвечал:
— Дюжиной устриц, бараньей отбивной, куриными бедрами, гусиной печенкой, салатом с омарами — вот что необходимо для полного выздоровления мадемуазель, и пусть запьет все это старым вином.
— Ничего себе! — заохала Розье. — Устрицы, отбивные, куриные бедра, гусиная печень, омары! Скажите лучше, что вы меня саму хотите живьем сожрать! В доме нет ничего из перечисленного, и сходить принести вам это тоже некому.
— Сиска, — крикнул Поль, — спроси у кого-нибудь из гостей, собравшихся там внизу, не хочет ли кто заработать полфранка.
Сиска послушно выполнила все: не прошло и минуты, как Гритье, Розье и Поль, тихо усмехавшийся в усы, услышали, как затрезвонили наперебой разные голоса — басы, фальцеты и контральто: «Я! Я! Я!»
— Сами выберите, Сиска, — крикнул сверху Поль, — и пусть выбранный поднимется к нам наверх!
Она выбрала самого нищего бедняка, подмастерья, сидевшего на самом углу стола рядом с рабочим и поедавшего без масла тощий кусок хлеба.
Подмастерье поднялся и, не чинясь, сразу спросил, что нужно сделать за такие чаевые.
— Нужно принести сюда сотню устриц, шесть бараньих котлет, курицу, салат из омаров и горшочек гусиной печени, — объяснил Поль.
— Вот так штука! — воскликнула Розье. — И это все вот сейчас тут будет?
— Вы вроде барин и держитесь хозяином, — отвечал подмастерье, — вы можете мне приказать принести все, что хотите; да я-то ничего не имею за душой, кроме этих вот лохмотьев, что на мне, а ведь мне придется за все это заплатить деньгами. Деньги давайте! — заключил он, протянув руку.
Доктор указал ему на Розье, которая сделала вид, что оглохла, и очень уж пристально вперилась в потолок.
Подмастерье хлопнул ее по плечу.
— Деньги давай, хозяйка, — сказал он.
Розье не удостоила это предложение ответом.
Подмастерье похлопал ее по плечу еще разок, но уже посильней, всею пятерней.
Розье обернулась к Полю и сказала ему:
— Сколько я должна дать этому бездельнику, чтобы он притащил сюда вашу трапезу — устриц, омаров, гусиную печень и все прочие разорительные лакомства?
— Двадцать пять франков, — отвечал Поль.
— У меня банкнота только в двадцать франков: можете вы добавить еще пять?
— Нет, — сказал доктор.
— Ах! Что вы это, мама, — застыдившись, молвила Гритье.
— Может, у Сиски есть в ящике кассы. Пойду у нее их спрошу.
— Мама, да ведь я слышу, как у вас в кармане позвякивают монетки в пять франков, — сказала Гритье.
— И то правда, — сказала Розье, нахмурившись, но почти против воли, — на-ка вот, пиявец ты этакий, — обратилась она к подмастерью. — Принеси нам потрапезничать, гурманам, что помрут на соломенной подстилке. И попробуй только утаить хоть сантим и не отчитаться подробно и точно. Я тебя живо за уши оттащу в полицейский участок!
— Идет, — отозвался подмастерье, — но я не пойду никуда до тех пор, пока не получу то, что причитается мне.