История моей жизни

Я не понимаю, но заинтересованно допытываюсь:
— И ты не боишься?
— Кого?
— Разбойников?
— Чудак… Ведь это же на сцене!.. Не понимаешь?..
— А что такое Гарин? — продолжаю допытываться.
— Гарин — великий актер… Мой брат Гриша говорит, что Гарин — самый великий на свете… Он так представляет, что взрослые плачут. Ну, я озяб… Побегу домой… А ты молодец, что читать научился. До свидания!
И неожиданно Розенцвейг протягивает руку.
Осторожно и почтительно пожимаю холодную тонкую руку и невольно приподнимаю плечи, чтобы казаться выше ростом.
— А где оно находится, это представление? — спрашиваю я в надежде хоть издали увидеть таинственную штуку.
— Не представление, а театр… Наш переулок пройдешь до конца, а там посреди площади театр стоит…
Я благодарю, кланяюсь и стираюсь быть почтительней, хотя я вдвое сильнее его.
— Если хочешь, — говорит Розенцвейг, — приходи к нам… Будем с тобой играть… У нас много книг с картинками…
— А разве можно? — спрашиваю я, удивленный и обрадованный неожиданным приглашением.
— Отчего нельзя?.. Ты прилично одет и читать умеешь… Мама моя позволит…
Иосиф сворачивает в переулок и бежит вприпрыжку, чтобы согреться. Я некоторое время гляжу ему вслед, а затем догоняю его…
— И я с тобой… Хочу театр посмотреть…
— Что же, беги… Там интересно, — говорит Розенцвейг, не останавливаясь.
Мы бежим рядом. Из вежливости стараюсь не обгонять его. А встречные, наверно, думают, что и я гимназист. У ворот дома, где живут Розенцвейги, мы расстаемся. Я бегу дальше.
Вот и конец переулка. Передо мною обширная площадь с большим каменным зданием посредине.
Пристально глядя, я вижу вывеску и читаю: «Городской театр».
Подхожу ближе. Дои хороший, крепкий, по без окон.
Обхожу вокруг здания и вижу изрядную кучу мальчишек и девчонок. Среди них немало гимназистов.
— Что здесь? — спрашиваю я.
— Здесь, — отвечает один из мальчуганов, — делают обрезание спрашивающим дуракам.
Раздается дружный смех. Я сконфужен, теряюсь и не знаю, куда деваться. В это время со стоном и оханьем открывается тугая дверь, и появляется высокого роста мужчина с синими пятнами на щеках и верхней губе.
При появлении этого человека среди гимназистов происходит движение, и я слышу шопот:
— Вот он!.. Это сам Гарин!..
Бритолицый обводит нас большими серыми глазами, толстые губы складываются в улыбку, а затем он обращается к нам густым и низким голосом:
— Кто из вас хорошо понимает по-русски?
— Я понимаю! — неожиданно восклицаю я и чувствую, как загорается мое лицо.
— Ты?.. Очень хорошо… Ну-ка, давай познакомимся. Я — артист Гарин, а тебя знаю, как зовут: Мишка… Не спорь, пожалуйста… Мишка — и никаких чертей!..
Я подхожу к нему вплотную и головой чуть ли не касаюсь его колен.
— Ну, Мишка, пойдем ко мне, — говорит Гарин и широко открывает дверь.
Я следую за ним.
Попадаю в странное, никогда еще не виданное мною помещение.
Вместо потолка на длинных палках висят какие-то полотнища, выпачканные зеленью. По бокам висят веревки. Всюду стоят огромные картины, изображающие деревья, горы, избушки и палисадники. На досчатом полу — будка с полукруглым отверстием.
Выбираемся из этих груд наваленного хлама и попадаем. в широкий коридор. По обеим сторонам — комнаты, и в каждой из них вижу зеркало, стол и табуретки.
Следую за Гариным и никак не могу понять, что здесь такое.
Какие-то люди шмыгают мимо нас, торопятся и кричат друг на друга. Где-то стучат молотки и шуршит пила.
— Как вы трон поставили, идолы! — слышится чей-то резкий, бранчливый голос.
Мы входим, как потом узнаю, в уборную самого Гарина. Комната просторней других и лучше обставлена.
Есть широкий мягкий диван, несколько стульев с высокими спинками, большое зеркало, а перед ним узкий стол, испачканный всякими красками.
Гарин садится на диван и всем грузным телом откидывается к стенке.
— Мишка, — обращается он ко мне, — друг мой, скажи откровенно: ты грамотный?
— Грамотный, — отвечаю я игриво.
— А Киевскую улицу знаешь?
 
— Знаю. Я сегодня там был.
Гарин приподнимает голову и глядит на меня остановившимися глазами. Потом, икнув раза два, он строго спрашивает:
— Что ты там делал?
Начинаю понемногу робеть. Он мне кажется страшным. Говорит мой новый знакомый громко и раздельно, но каждое слово он сначала пожует, а потом уже сбросит с толстых и подвижных губ. И слова получаются измятыми, ущербленными и пугающими.
— Я спрашиваю: что ты ди-а-дедал на Киевской? Ну?!
— Читал вывески, — тихо отвечаю я и мысленно измеряю расстояние, разделяющее меня от этого необыкновенного человека.
— Вывески?! — густой октавой переспрашивает Гарин и внезапно выплескивает кз себя такой сочный, заразительный смех, что невольно и я начинаю прыскать.
— Читал вывески… Ах ты, Спиноза этакий!.. И придумал же занятие!.. Ох, не могу… ну и клоп!..
Громкий неудержимый смех катает его по дивану, крупное чисто выбритое лицо становится багровым, а громоподобный хохот потрясает комнату.
И вдруг он неожиданно умолкает, лицо вытягивается, становится серьезным, и он простым человеческим голосом говорит мне:
— Вот что, Мишка, ты мне нужен… Он достает из бокового кармана визитки запечатанный конверт и продолжает: — Это письмо снеси сейчас на Киевскую. Там найдешь Варшавскую гостиницу. Войдешь и попросишь швейцара, чтобы он показал тебе третий номер, где живет одна дама… Здесь, на конверте, все написано… Этой даме передашь письмо, получишь ответ и беги с ним сюда, ко мне. Понял?
— Да.
— Ну, так мчись!.. Исполнишь — награжу по-царски…
И я мчусь, но по дороге вспоминаю, что не обедал, и сворачиваю домой. Письмо спрятано в боковом кармане шинели.
Прихожу во-время: Филипп и Станислав сидят в кухне за столом в ожидании обеда. Курсанты уже поели, и в пустой столовой видны неприбранные еще столы.
Немедленно усаживаюсь рядом с Филиппом, срываю с головы фуражку и, глотая слова, торопливо рассказываю о моих приключениях.
Оксана подает миску с супом и сама садится с нами.
Мы беремся за ложки.
— Увидит Мэн, что кушаешь без шапки, будет тогда история, — замечает Филипп.
Вилообразные усы Станислава шевелятся от тихого внутреннего смеха.
— А мы его заховаем, — говорит Оксана.
Среди этих людей я чувствую себя свободно, по-родному. И я знаю, что они любят меня и что я радую их своей резвостью и звонким смехом, заполняющим обширную закоптелую кухню.
Наиподробнейшим образом рассказываю о моих сегодняшних успехах на Киевской улице и, конечно, не скуплюсь на преувеличения.
— А когда Розенцвейг услыхал, как я читаю, — повествую я, — протягивает он мне руку и говорит: «Теперь ты мой товарищ на всю жизнь. Приходи ко мне каждый день: будем играть и учиться…» А дом-то у них большущий, игрушек горы, а книг с картинками — не счесть…
Лица у моих слушателей расцвечиваются улыбками, а у Станислава глаза суживаются и становятся поблескивающими щелками.
— Ну, хлопчик, почитай и нам трошки, а мы послухаем, — обращается ко мне сияющая от радости Оксана.
— А где тут вывески? — спрашиваю я и развожу руками.
Все дружно смоются. Даже у Филиппа рябинки наливаются румяной веселостью, и под ухом лихо качается серьга. Потом я рассказываю о моем знакомстве с «великим» Гариным и показываю им письмо.
— Он сказал, что наградит меня по-царски, — хвастаю я.
— По-царски?.. Вот история!.. — говорит Филипп и спрашивает: — Что же он может дать тебе такое?
— Все, что захочет… Он даже может живую лошадь подарить…
— Вот так подарок! Куда же ты ее денешь? На печь живая лошадь не полезет…
— А я сяду верхом и в Петербург уеду…
Веселый смех окружает меня, и каждому хочется со мной пошутить.
Пообедав, вылезаю из-за стола и берусь за шинель.
Оксана оправляет на мне воротник, застегивает верхний крючок и дает наставления: не озорничать, с мальчишками не драться, а как стемнеет, итти домой.