История моей жизни

Он достает из кармана лист газетной бумаги, отрывает узенькую полоску, свертывает собачью ножку и вытаскивает кисет с табаком.
— Какое дело? — спрашиваю я, потеряв терпение.
— Погоди малость, сейчас все разъясню. Есть один город, для тебя самый подходящий. Называется он Одесса.
— Знаю!
— Что знаешь?
— Слыхал…
— А ты не перебивай и слушай со всем вниманием. Город этот большой, красивый и богатый. А черненьких, вроде тебя, не счесть сколько. Там тебе лафа будет. Приедешь…
— А на чем ехать? — перебиваю я.
— Погоди, не мешай… Все по порядку изложу… Немного погодя войдем в город и направимся прямо на вокзал. Там я тебя уложу под скамейкой… Знаешь? В вагонах скамейки для пассажиров имеются. Ну, вот… Ляжешь и засни, пока до Одессу не доедешь. Ну, а теперь я тебе самое, главное скажу.
Он докуривает, отплевывается, расправляет усы и, наполнив смехом голубые глаза, продолжает:
— Прежде всего не будь трусом. Приедешь в Одессу, ходи по улицам, задрав голову, и никого не бойся. Главное, никого не уважай, тогда тебя станут уважать. Человек — что собака: увидит, что ты его боишься, он тебя и слопает. А захочешь жрать, на работу нанимайся.
— На какую?
— На всякую. Пойди по торговым рядам, заглядывай в купеческие рожи и весело спрашивай: «Не надо ли вам мальчика?» А купцы на вашего брата горазд охочи.
— Почему?
— Потому что вас, маленьких, обижать легче. Ну, теперь ты все понял?
Молчу, опустив голову. Мне не хочется расставаться с этим человеком, а предстоящее одиночество путает меня, и тоскливое чувство сжимает сердце.
— Гайда вперед! — вдруг командует мой спутник, и мы почти бегом спускаемся с горы.
Этот неведомый мне человек, навсегда оставшийся для меня без имени, водит меня по Киеву, показывает невиданные диковины, прогуливается со мною по главным улицам, показывает Днепр, огромные зеркальные магазины, городской сад, бульвары, железнодорожный мост и, наконец, вокзал.
Здесь он угощает, меня горячими щами с белым хлебом и, по моей просьбе, заслоняет меня от любопытных евреев.
— Если ты сделаешь, как я тебе велю, то завтра в полдень будешь в Одесве, — говорит мой спутник.
— А меня не могут найти? — спрашиваю я.
— Кто же тебя найдет, раз будешь смирно лежать под скамейкой? Ну, пойдем! — добавляет он, заплатив за щи.
Спустя немного я лежу под одной из скамеек вагона и тихо глотаю слезы.
  
24. «Не надо ли вам мальчика?»
 
Пассажиры оставляют вагон. Догадываюсь, что приехали, и собираюсь тоже уходить. Выползая из-под скамейки, рукой попадаю в плевок. Ворчу от злости, вытираю ладонь о рубаху и выхожу из вагона.
На платформе людей — хоть отбавляй, а солнце торит во-всю — блины печет.
Все обуты, одеты, а у меня ноги босые, коричневые, что твоя береста наизнанку, а на голове вместо шапки, забытой под скамейкой, нечесаные кудри чернее ваксы.
Шмыгаю среди людей и думаю: «Вот где случай кошелек с деньгами найти!..» Промеж женских юбок да мужских штанов штопором ввинчиваюсь в толпу и пробкой выскакиваю на площадь.
Гляжу — впереди Одесса-город купается в солнце, что в масле, горят золотые купола, пенятся белые дома, текут в тепле прямые улицы, разукрашенные зелеными деревьями.
— Вот так город! Мое почтение!..
Прицепляюсь к задней оси шикарной коляски и барином въезжаю в светлое кружево домов.
Прохожу по первому десятку улиц, натираю о камни пятки, пялю глаза на магазины, на богатых людей, на золотые вывески, и злость меня берет.
Попросить не у кого, слямзить нечего… пропаду я на этом празднике… А кишки голодный марш играют.
И до чего жрать охота! Весь слюной истекаю.
«Hет, — думаю, — так нельзя… Надо на работу наниматься».
Вспоминаю я совет моего спутника и отправляюсь к торговым рядам.
— Не надо ли вам мальчика?
— Нет, не надо, — отвечают.
А один толстый купец на табуретке в тени сидит и шею потную платком вытирает, глядит на меня ласково и спрашивает:
— Сколько лет?
— Двенадцатый.
— Такой маленький, а уже двенадцатый!
 
Потом улыбается и спрашивает:
— Не жулик ли? По карманам не лазишь?
— Что вы!.. Я — сирота… Никогда таким делом не занимался…
— Ну, хорошо… иди себе… Мне мальчика не надо…
Иду дальше.
На одном углу, смотрю, стоит перед корзиной с галантереей рыжебородый человек в парусиновой тройке и кричит козлом:
— Каждая вещь две копейки!.. Любая вещь на выбор две копейки!..
А в корзине чего только нет!.. И пуговицы, и гребешки, и ножики, и шпильки, и всякая всячина.
«Вот, — думаю, — дело сподручное».
И, когда рыжий умолкает на минуту, я спрашиваю:
— Не надо ли вам мальчика?
Торговец шарит по мне коричневыми глазами и спрашивает:
— Голос у тебя есть?
— Есть.
— А ну-ка, покричи…
Набрал я духу, да как резану через всю улицу:
— Каждая вещь две копейки!..
Даже извозчик, проезжая мимо, выпучивает глаза и от неожиданности ругается.
Торговцу мой крик нравится, и мы тут же заключаем условие: десять копеек в день, хозяйские харчи всухомятку и ночлег.
Три дня колокольчиком заливаюсь я по Базарной улице, а на четвертый, когда вместо голоса из зева моего вырывается не крик, а шипенье гусака, хозяин отсчитывает мне тридцать копеек и говорит:
— Придешь, когда голос вернется.
Лихо живу я день на собственные средства и ночь провожу в ночлежке.
А потом снова старое. И опять я ласковым щенком заглядываю людям в глаза и жалобно спрашиваю:
— Не надо ли вам мальчика?
Но чем жалобнее спрашиваю, тем круче отворачиваются люди.
Тогда я начинаю улыбаться.
Вечереет. Тени от домов вытягиваются и темнят улицу. В далекой вышине ласточки строчат черные узоры по синему небу.
Толкучка на базаре расходится, а я еще ничего не ел, всем улыбаюсь и не знаю, где буду ночевать.
Не люблю спать без крыши. А хуже всего — нет у меня товарища. Одному ничего не сделать. Вон старая еврейка предлагает остаток пирога. Я их очень люблю.
Будь у меня товарищ, угостились бы за милую душу.
Один заговорил бы торговке зубы, а другой слимонил бы пару горячих и… пойди догони нас!..
— Не надо ли вам мальчика? — обращаюсь к одному прохожему, нагруженному большим ситным хлебом, бумажными свертками, самоварной трубой и пачкой разноцветной бумаги. Из одного свертка сыплется не то сахар, не то соль. Человек останавливается, тяжело дышит. Глаза наши сталкиваются. Я изо всех сил улыбаюсь, и сердце замирает в последней надежде. Человек устал. Ему жарко.
Светлыми шариками скатывается пот от висков к подбородку.
Темные глаза из-под лохматых бровей уткнулись в меня, верхняя губа вместе с седеющими усами приподнимается, и сквозь белые крепкие зубы процеживается:
— Нам нужна малцык… Мы — греки… Сахарным миндалем торгуем… Бери хлебуска… Тасцы…
Обеими руками хватаю десятифунтовый каравай, я мы трогаемся.
Хлеб оказывается свежим, и хотя на улице жарко и душно, но еще ни одна: мать так крепко и нежно не прижимала к груди младенца, как я — эту теплую булку с румяной корочкой.
Люблю, когда корочка хрустит на зубах!
На другой день рано утром мой новый хозяин ставит меня на соборную площадь и велит продавать жареный миндаль, залитый сиропом.
Товар замечательный. Будь я богат, весь лоток откупил бы.
На лотке лежит мой товар в маленьких бумажных фунтиках.
Штука — пять копеек. По-моему, не дорого.
На ногах у меня дамские ботинки на кривых, но высоких каблучках. Хозяин дал для приличия. На шее у меня висит кисетик для денег. Сегодня на заре гуляла над городом гроза, а сейчас, вымытый ливнем, он смеется звонким смехом. На голубом небе ни одной пылинки. Солнце усердно сушит влажные мостовые, а горячие лучи допивают последние лужи.
Ко мне подходит женщина с маленькой девочкой. Я настораживаюсь и стараюсь первую покупательницу задобрить улыбкой.