История моей жизни

— Как глазами? — спрашиваю я как можно тише.
— Очень даже обыкновенно. У рыбы глаз и зрячий и чуткий. Она, милый мой, даже тень слышит. Скользнет, скажем, по воде тень чайки, а рыба, глядишь, уже винтом зарывается в море… Ну, а теперь, милый мой, натяни штанишки и уходи с богом… Мне помощников не надо.
Ухожу, провожаемый горячим солнцем и сонным журчанием покойного моря.
  
2. Сытые и голодные
 
Предо мною гигантская лестница, каких я еще никогда не видывал. Она шире улицы, выше киевского Подола и вся из камня.
Лежит, распластанная на солнце, и пятки обжигает. Скачу по расплавленным ступеням вверх, беру последнюю площадку и попадаю на бульвар перед большим бронзовым человеком со свертком в правой руке, протянутой к морю.
Здесь так красиво и богато, что начинаю трусить: боюсь, что меня, босоногого, отсюда прогонят. Не вижу ни одного простого человека. Гуляют одни господа и барыни. Гуляют парами.
В конце бульвара на широкой площадке, украшенной желтыми, синими и красными цветами, собираются музыканты. Они поднимаются на эстраду, похожую на большую белую раковину.
Верчусь среди красивой, нарядной публики, вдыхаю миндальный запах цветущих акаций, и мне кажется, что попал на богатую свадьбу. Вот заиграет оркестр, и все пары начнут танцевать.
Забываю о пятаке, лежа'щем в кисетике, о толкучке, о горячем пироге с ливером… Мне не хочется уходить отсюда. Понемногу осваиваюсь, обхожу весь бульвар, всматриваюсь в отдельные лица, запоминаю украшенные золотом кортики, болтающиеся на черных ремешках у морских офицеров, и пунцовые розы в темных волосах женщин.
Подхожу совсем близко к обширной террасе, защищенной от солнца парусиной, где в светлых костюмах за мраморными столиками сидят кавалеры с дамами, едя г мороженое, а из высоких хрустальных бокалов через соломинки сосут прохладительный напиток цвета рубина.
Здесь я готов простоять всю жизнь, — как вдруг меня кто-то ударяет ниже спины чем-то твердым. Ударяет не очень больно, но и не совсем ласково. Оборачиваюсь и замираю: надо мною мясистое круглое лицо городового.
Черные усы пиявками изогнуты поперек толстых, налитых темною кровью щек.
— Пшел отседа!..
И затуманивается сказка красивой жизни, и я снова шмыгаю по горячим плитам одесских улиц.
Голод приводит меня на базар. Из мира красоты и роскоши попадаю в царство бедности и понятной мне простоты. Босоногих мальчишек и девчонок не счесть.
Здесь не приморский бульвар, где говорят глазами да улыбками и где тишину и порядок охраняет свирепый городовой. Тут люди, собравшись в большом количестве, грудью и локтями проталкивают себе дорогу. Здесь не стесняются, а каждый человек старается горлом и кулаками вырвать у жизни кусок хлеба.
На этой ежедневной ярмарке, где бедные продают нищим свою нужду, никогда не бывает просторно. Среди бесчисленных ларьков, палаток, будок и лавчонок плещется распаренное человеческое месиво, густо растекаясь по узким проходам.
Божба, клятвы, уверенья, перебранка, проклятия, смех и стоны сливаются в один сплошной, непрекращающийся ни на минуту разноголосый шум.
Два пирожка — один начиненный горохом, а другой с измельченной требухой — я ем на ходу, вызывая зависть у незнакомых сверстников, жадными глазами отсчитывающих каждый кусок, каждый глоток.
— Хочешь, кусочек? — спрашиваю я у одного мальчугана, ближе всех идущего за мной.
— Еще как хочу!.. — дрожащим голосом отвечает он, а большие глаза недоверчиво мерцают темным блеском.
Осторожно, чтобы не уронить крошки фарша, отрываю кусочек и даю ему. Мальчик не жует, а проглатывает сразу, по-собачьи. Смотрю на него с удивлением.
Он выше меня ростом, но такой тонкий, что полуистлевшая грязная рубаха тряпкой болтается на нем.
Сквозь прорехи видны сухие ребра.
— Что ты тут делаешь? — спрашиваю я у мальчугана.
Мой новый знакомый оглядывается, наклоняет ко мне черноглазое лицо и таинственно шепчет:
— Хочу что-нибудь своровать, но ужасно боюсь… Вчера одного поймали… Он из палатки вязанку бубликов стянул… Ой, как его били!..
 
— Да, за это не ласкают, — солидно замечаю я. — А ты что хочешь своровать?
— Разве я знаю что?.. Мне две копейки нужны на молоко. У меня сестра очень больна… Если молоко не достану, она умрет… Сегодня умрет…
— Отчего это она?
— От стирки… Ходила по стиркам и заболела…
— А у меня мама умерла, когда я еще был маленьким, — говорю я ему в утешение.
И вдруг вспоминаю о моем способе зарабатывать.
— Знаешь что?.. Мы можем добыть деньги у купцов.
Мой собеседник хватает меня за руку и вплотную прижимается ко мне. В его глазах вспыхивает надежда, и голодное лицо его с острым подбородком становится осмысленно-подвижным.
— Ой, скажи скорей, как это можно сделать…
— Очень легко… Подведи меня туда, где много магазинов, и там мы станем захаживать к купцам и спрашивать: «Не надо ли вам мальчиков?»
— И тогда что?..
— Нас наймут и будут деньги платить… Вот что тогда.
— Меня не возьмут, — говорит мальчик, и я вижу, как недавняя оживленность гаснет и лицо замыкается печалью.
— Почему не возьмут?
— Разве ты не видишь? Я весь оборван…
— А можно так сделать: я один захожу, а когда наймусь — о тебе скажу… Хорошо?..
— Ну, ну… Пусть так….
И мы покидаем толкучку.
  
3. Хозяева
 
Подходим к Александровскому проспекту, где очень много магазинов.
— Я вон куда зайду, — говорю я своему спутнику, указывая на одну из галантерейных лавок, — а ты подожди меня.
— Хорошо, — соглашается мальчуган.
Вхожу в большую лавку с высокими полками, заставленными картонными коробками. Перед прилавком на венском стуле в положении дремлющего человека сидит хозяин лавки. У него через весь живот тянется золотая цепь от часов. На нем летний светлосерый костюм и рыжая бородка.
Подхожу и останавливаюсь у порога.
— Тебе что?
— Не надо ли вам мальчика? — спрашиваю я по-русски и приветливо улыбаюсь.
Хозяин подымает сонные веки и старается хорошенько рассмотреть меня.
— Ты кто — болгар? — спрашивает рыжий.
— Нет.
— Кто же ты — грек?
Я отрицательно качаю головой.
— Так, может, ты грузин будешь?
— Нет, я — еврейский мальчик.
Хозяин еще шире раскрывает веки, и его коричневые зрачки входят в мои глаза.
— Ну-ка, подойди сюда…
Он манит меня указательным пальцем, и я замечаю, что рука у него осыпана веснушками и золотыми волосиками.
Нерешительно переступаю порог. Меня почему-то пугает этот маленький рыжий человек с желтой плешинкой на макушке.
— Раз ты еврей, — обращается он ко мне, — то почему ходишь под открытым небом без шапки? А?..
— Извините меня… Я ее забыл под скамейкой, — вежливо отвечаю я.
— Что значит под скамейкой?
— В вагоне… Я из Киева приехал…
— Кто же прячет шапку под скамейкой?
— Я там лежал…
— Ага, теперь я понимаю: ты настоящий аристократ… Ну, а что ты умеешь делать?
— Что прикажете…
— А в галантерейном деле ты что-нибудь понимаешь?
— Понимаю… Я кричал: «Каждая вещь две копейки».
— О, вот это я-таки ценю… Ты, значит, галантерейный крикун… Очень хорошо… Ну, погоди немного…
Он встает, расправляет плечи и, зевнув, кричит:
— Этль, выйди в магазин.
За стеной раздаются скрип кровати, сопение, оханье, а потом, согнувшись, входит через маленькую дверь женщина богатырских размеров. На ней все преувеличено и кругло. Лицо, плечи, груди и живот туго набиты мясом и жиром.
— Ты уже соскучился? — спрашивает она по-еврейски и оголенными до локтей руками закрепляет на затылке рассыпавшиеся волосы, а толстые губы растягивает в улыбку.
— Мне не давал скучать вот этот… путешественник, — отвечает хозяин, указывая на меня.
Великанша наклоняется, щурит заплывшие глаза и внимательно разглядывает меня.