История моей жизни
Наступает время работы Саши.
Она берет меня с собой в Эрмитаж, где должна выступать под именем Флеровой в качестве каскадной певицы.
Охотно принимаю приглашение и сопровождаю Беляевых. Коля ежедневно не только провожает сестру, но дожидается конца и уезжает с нею домой, когда уже светает.
Попадаю в обширный многолюдный зал с расставленными всюду столиками, покрытыми белыми скатертями.
За столиками сидят посетители, мужчины и женщины, пьют, закусывают, стучат ножами по тарелкам, призывая официантов, а на сцене, сменяя номера, какие-то девушки в коротеньких платьицах сиплыми, простуженными голосами поют непонятные мне песенки на немецком, французском, испанском языках, задирают ноги до плеч и вообще выделывают невероятные па, приводя меня в смущение. Первый раз мне приходится это видеть.
Публика — та, что сидит ближе к эстраде — хлопает в ладоши, смеется, кричит и вообще не очень много уважения оказывает представительницам эстрадного искусства.
Но вот наступает момент, когда должна появиться Саша.
Какой-то мужчина в длинном черном сюртуке, гладко причесанный на косой пробор, с белым лицом и горящими глазами, бросает в публику:
— Господа, прошу быть внимательными и не стучать. Сейчас выход нашей знаменитой певицы Флеровой.
Раздаются аплодисменты, и вообще в зале растет волнение перед интересным зрелищем. Оркестр играет бравурный марш, и на сцену не выходит, а вылетает Саша.
В руках у нее хлыст, она одета в шелковое короткое платье, а в локонах горит большая пунцовая роза.
Она поет военный марш, восхваляя гвардию. Я не помню слов, да не в словах дело. Важно отметить, что с первого момента появления сестры и до конца номера она овладевает вниманием всего зала. В каждом ее движении, в каждом звуке ее красивого молодого сильного голоса столько бодрости, огня, гибкости и особенной сверкающей красоты, что становится вполне понятным тот бешеный шум, какой поднимается в зале, когда номер заканчивается. Ее засыпают цветами: многие встают с мест, подходят к самой эстраде и кричат неистовыми голосами:
— Флерова! Флерова!..
Я ошеломлен. Ничего подобного не ожидал. Какая жизнь, какие люди, какой блеск! А потом — маленькая комната, пьяный муж, скандалы, руготня и побои. Какое уродство! И зачем она не уходит от этого изверга, ведь она несомненный талант!..
Теплая летняя ночь. Ложусь спать в беседке. Саша дома. Она сегодня не поет, у нее простужено горло. Беляева нет дома, где-то, вероятно, кутит. Я засыпаю. Вдруг ощущаю сильный удар. Мгновенно вскакиваю я при свете наступающего утра вижу перед собою Беляева с толстой палкой в руке.
— Вставай, дармоед! — кричит он.
Но дальше я ему не даю говорить. Не помня себя от страха и боли, я обхватываю его, сжимаю в руках, поднимаю вверх и бросаю на землю. Беляев хотя и сильно пьян, но понимает, что вступать со мною в битву ему не выгодно, тем более, что палка уже в моих руках.
— Если ты посмеешь тронуть хотя одним пальцем Сашу, я тебе размозжу голову! — кричу я изо всей мочи.
На мой голос немедленно появляется Саша. Быстрыми маленькими шажками бежит она через террасу в сад и уже стоит между мною и Беляевым и кричит на меня.
— Ты не смеешь этого делать!
— А он смеет меня палкой бить, сонного?
— Вон отсюда! — кричит Беляев.
— Хорошо! — отвечаю я. — Сейчас уйду и уйду навсегда!..
Отправляюсь в беседку. Быстро одеваюсь, выхожу на сонную пустынную улицу и направляюсь к первой просеке Сокольничьей рощи.
10. Святые гнезда
Брожу один среди аллей соснового леса. Изредка попадаются скамейки. Иногда сажусь и жду, когда наступит день. Утреннее солнце косыми лучами обнимает оранжевые стволы высоких сосен, и вековые колонны загораются золотыми огнями. Где-то попискивает птичка, и я ощущаю свое одиночество среди большого зеленого простора. Что будет дальше? Вернуться домой не намерен: пусть лучше я погибну, но итти на поклон к пьяному человеку я не стану!..
Бросаю взгляд со стороны на самого себя и вижу — возвращаюсь к прошлому: опять без крова и без близких людей…
На мне — парусиновые брюки, перешитые сестрой из колиного старья, и белая сатиновая косоворотка. На ногах-мягкие серые туфля и больше ничего. Впрочем, нет, на мне еще имеется одна ценность — на шее висит серебряный позолоченный крестик на тоненькой цепочке.
Запускаю руку за пазуху и сильным движением разрываю цепочку. Хочу отшвырнуть от себя, но одумываюсь и прячу крестик в карман.
Встаю и продолжаю свой бесцельный путь. Все выше поднимается солнце, реже становятся деревья, и я выхожу из леса. Предо мною широкая улица с небольшими двухэтажными домишками. Продолжаю шагать, обуреваемый горячими бунтующими мыслями. Воспоминания об утренней сцене вызывают во мне острое возмущение.
Мои укоризны натравлены и против сестры. Как ей не стыдно! Какая низость!.. Что она в нем находит? Как может она переносить такие унижения?!
Я уже в самом городе. Незнакомые кривые улицы, большие дома, извозчики, ломовые… Уже не рано… Вдруг меня окликает женский голос:
— Леня!
Оглядываюсь и вижу Елену Ивановну в белом летнем костюме, с большой желтой соломенной шляпкой на голове. Она за руку ведет свою старшую дочку пятилетнюю девочку, нарядную куколку, всю в кружевах.
— Откуда ты? Как сюда попал?.. Ведь мы случайно сегодня приехали в город, все время живем на даче. Что Саша?
Стою, опустив голову, и не знаю, что ей сказать. Мне не хочется посвящать ее в наши семейные скандалы.
— Что с тобою, Леня? Почему ты такой скучный?
— Не из чего веселиться, — отвечаю я, и вдруг кровь бросается мне в голову, и. я хочу все, все рассказать ей.
Зачем скрывать, пусть она знает, какой у нее брат…
Рассказываю подробно о безумных поступках пьяного Беляева. В голосе моем так много горечи, обиды и злости, что Елена Ивановна даже меняется в лице, слушая меня.
— Да неужели это правда? Как же мне Саша никогда об этом не говорила… Неужели Коля бьет ее? Какой стыд!.. Леня, пойдем с нами. Ты у нас отдохнешь. Идем…
Я отказываюсь.
— Нет, — говорю я, — у меня теперь своя дорога. Довольно с меня! Хлебнул я любви к ближнему… И будет!
Говорю, а самому становится страшно. Боюсь бесприютности, одиночества и бессонных ночей под открытым небом, Елена Ивановна, догадываясь, что я нахожусь в тяжелом положении, уже не просит, а требует, чтобы я шел с нею.
И я уступаю.
За завтраком я подробнейшим образом рассказываю Елене Ивановне о всей нашей жизни и обо всем, что произошло до сегодняшнего утра. Мы сидим с нею вдвоем в большой столовой с занавешенными окнами. Полумрак, тишина. Хозяйка дома рукой, мягкой и легкой, гладит меня по голове.
— Бедный ты мой Леня! Сколько тебе приходится страдать!..
Эта неожиданная ласка трогает меня, и я очень благодарен Елене Иваоовне, так близко и нежно подошедшей к моему горю. Узнав от меня, что Беляев нашел во мне хороший альт и думает меня определить в какой-то хор, Елена Ивановна оживляется.
— О, это превосходно!.. У тебя действительно хороший голос? Ну да, конечно, должен быть хороший, ведь и сестра твоя чудесно поет. Я скажу Ване, и он тебя устроит моментально.
— Как устроит?
— Очень просто. Главный регент синодального хора — Вигелев — женат на родной сестре Вани, ему стоит только слово оказать, и ты будешь принят. У тебя будет стол, помещение, тебя оденут, а потом, когда уже начнешь петь в храме, тебе и долю дадут из кружки.
Елена Ивановна приходит в очень хорошее, бодрое настроение.
— Замечательно! Завтра же я Ване скажу, чтобы он все устроил, и тогда не нужно тебе с Беляевым жить. А сегодня оставайся у нас, переночуешь… Ты любишь читать, у нас книг много, и все будет по-хорошему…
Она приподнимается, прижимает мою голову к своей мягкой, пышной груди и целует в шею. Заливаюсь стыдом. Елена Ивановна быстро уходит.
Долго меня не оставляет смущение, мысли мои теснятся в голове, и я не знаю — как мне отнестись к тому, что сейчас происходит между нами. Первый случай в моей жизни… Правда, в Свенцянах Ядвига тоже меня целовала, но она тут же объясняла мне, что она это делает для того, чтобы лучше вспомнить своего братишку. Но у Елены Ивановны это получается совсем иначе. Не может же она меня, еврея, любить, как родного сына или брата.