Переулок Мидак (ЛП)
Хамида язвительно засмеялась в ответ:
— Девушка свободна, пока не подписан брачный контракт, и нас связывают только слова, да поднос со сладкой басбусой..!
— А как же прочитанная над вами «Аль-Фатиха» из Корана?
— Благороден тот, кто не помнит зла и прощает…
— Нарушение предписаний Корана — это большой грех.
Девушка презрительно закричала:
— Да подотрись ты им!
Умм Хамида ударила себя по груди и заверещала:
— Ууух, змеюка ты подколодная, дочь змеи!
Хамида заметила признаки покорности, мелькнувшие в глазах матери, и со смехом сказала:
— Вот ты и выходи замуж за Аббаса…
Борясь со смехом, женщина стукнула рукой об руку и язвительно ответила:
— Ты вправе продать поднос с басбусой в обмен на поднос с фариком…
Девушка бросила на неё вызывающий взгляд и раздражённо сказала:
— Нет, я отвергла юношу и выбрала старика…
Умм Хамида звонко рассмеялась и пробормотала: «Жира многовато в этом старом петухе», и радостно уселась по-турецки на диване, словно забыв про своё притворное несогласие с дочерью. Вытащив сигарету из портсигара, она зажгла её и принялась с удовольствием курить: уже давно не было у неё такого приятного ощущения. Хамида же сердито поглядела на неё и процедила:
— Клянусь Аллахом, ты обрадовалась моему новому жениху вдвое больше меня самой, всё это была лишь гордыня, упрямство и желание меня позлить, да простит тебя Господь…
Мать посмотрела ей прямо в глаза проницательным взором и не менее многозначно ответила:
— Если такой мужчина, как господин Салим, берёт в жёны девушку, то он действительно женится на всей её родне, это как Нил, что затопляет в половодье весь Египет. Поняла?… Или ты считаешь, что переедешь в свой новый дворец, а я останусь здесь, на милость госпожи Сании Афифи и подобных ей благодетелей?!
Хамида, начавшая уже заплетать волосы, расхохоталась, и с поддельным высокомерием произнесла:
— На милость госпожи Сании Афифи и госпожи Хамиды-ханум…
— Естественно… Естественно, подкидыш ты уличный, дочь неизвестно кого…
Хамида дала волю хохоту и поддакнула ей:
— Неизвестно кого, неизвестно кого… Сколько же есть знаменитых отцов, не стоящих ничего?…
* * *На рассвете следующего дня Умм Хамида отправилась в контору счастливая и беззаботная, чтобы снова прочитать суру «Аль-Фатиха». Однако она не застала господина Салима на привычном месте и осведомилась о нём. Ей ответили, что сегодня он не явился, и она вернулась домой в расстроенных чувствах, охваченная тревогой. И когда время приблизилось к полудню, в переулке распространилась новость: что вчера вечером господина Салима Алвана схватил сердечный удар, и теперь он находится в постели между жизнью и смертью! Весь Мидак испытывал сожаление, а дома у Умм Хамиды эту новость восприняли как удар грома среди ясного дня…
19
Тем утром переулок Мидак проснулся от шума и гама. Его жители увидели несколько мужчин, что сооружали шатёр на развалинах в Санадикийе, прямо напротив Мидака. Это зрелище очень расстроило дядюшку Камила, который подумал, что это будет траурный шатёр, и своим высоким голосом всхлипнул: «Мы принадлежим Аллаху, и к нему вернёмся! О Податель благ, о Всеведущий, о Господь!», и подозвал мальчишку с улицы, спросив у него, кто же там скончался. Однако мальчишка со смехом ответил:
— Шатёр не для покойника, это для избирательной кампании!
Дядюшка Камил покачал головой и промямлил «Ещё одни Саад и Адли!» Он совершенно не разбирался в политике, разве что знал пару имён, которые сохранил в памяти, но не понимал, за это за люди. У него в лавке висел большой портрет Мустафы Ан-Нахаса, но его приобрёл когда-то Аббас Аль-Хулв вместе с другим портретом — лидера страны, который он разместил у себя в салоне, а другой подарил своему другу, который не видел ничего плохого в том, чтобы повестить его в своей лавке, поскольку знал, что подобные портреты — это дань традиции во всех лавках и магазинчиках. Вот, например, в Санадикийе, в магазине, торговавшем таамийей — варёными бобами, — висело аж два портрета национальных лидеров — всё того же Саада Заглула и Мустафы Ан-Нахаса, а в кафе Кирши имелся снимок хедива Аббаса.
Дядюшка Камил неодобрительно поглядел на двоих рабочих, с головой ушедших в своё занятие, ожидая, что день будет шумным и гнетущим. Шатёр состоял из отдельных деталей, были установлены столбы, которые связали верёвками для крепления, а на них подвесили занавес. Пол был посыпан песком, расставлены стулья по обе стороны узкого прохода, ведущего к высокой сцене внутри шатра. Громкоговорители стояли на всех перекрёстках между кварталом Хусейна и Гурийей. Но самым замечательным было то, что вход в шатёр оставили незавешенным ни шторкой, ни навесом, что позволяло жителям переулка участвовать в представлении, не выходя из своих квартир. На верху на сцене висел большой портрет главы правительства, а под ним — портрет поменьше — кандидата Фархада, которого знало большинство обитателей Мидака, так как он был торговцем из Ан-Нахасийи. Два юноши прошли с плакатами и принялись крепить их на стенах шатра. На этих плакатах золотой краской были написаны такие строки: Изберите своего независимого представителя — Ибрахима Фархада на основе основных принципов Саада [4]. Ушла эпоха тирании и нищеты.
Настала эпоха справедливости и процветания.
Они хотели повесить это заявление в лавке дядюшки Камила, однако тот, на душе которого отъезд Аббаса Аль-Хулва оставил разрушительный след, с возмущением выпалил им:
— Не здесь, мои дорогие ребятки, это навлечёт несчастье на мой бизнес и прекратятся доходы…
Один из них рассмеялся:
— Нет, наоборот, это привлечёт доходы. Если сам кандидат увидит это сегодня, то купит всю вашу басбусу и заплатит за неё вдвойне.
Работа завершилась к полудню, и на место вернулась привычная тишина. Так было где-то до вечера, когда явился господин Ибрахим Фархад вместе со своими приближёнными, чтобы самолично понаблюдать за ходом дел. Это был человек того сорта, который никогда не выпускает из рук лишних расходов, и к тому же он являлся торговцем, проверявшим свой бюджет до самой копейки, дабы не допускать расходования ничего, кроме того, что действительно необходимо. Он шёл впереди народа — низкого роста, гордо щеголяя в джуббе и кафтане, поворачиваясь к толпе своим смуглым круглым лицом и глядя наивными глазами. Поступь его свидетельствовала об уверенности в себе и гордости, глаза же говорили о простоте и доброте. Весь вид его утверждал превосходство живота над головой.
Появление его взволновало весь переулок и прилегающие к нему улицы, и не потому, что его считали избранником целого квартала, словно настоящую невесту, и надеялись, что сей «свадебный пир» принесёт всем много благ, но и оттого, что пока ещё не оправились от того шока, который обрушился на них во время предыдущих выборов и победы того кандидата. Следом за ним шли группами мальчишки, выкрикивая громкие возгласы: «Кто наш кандидат?»… И таким же громовым голосом им единогласно вторили: «Ибрахим Фархад», затем они снова спрашивали: «Кто сын квартала?», и им так же отвечали: «Ибрахим Фархад», и так далее, и так прочее, пока они не заполнили всю улицу, а многие из них прошли в шатёр. Сам же кандидат отвечал на все эти возгласы тем, что поднимал руки к голове в знак приветствия, после чего он направился в переулок, окружённый приспешниками, большинство которых составляли тяжелоатлеты из местного спортивного клуба, а затем свернул к старому парикмахеру, который занял место Аль-Хулва, и протянув ему руку, сказал: «Мир вам, о брат мой, араб!» Тот в смущении приветственно склонился к протянутой ему руке. Кандидат перешёл далее к дядюшке Камилю со словами: «Не утруждайте себя и не вставайте, заклинаю вас святым Хусейном, сидите, сидите. Как ваши дела? О, Аллах велик, Аллах велик!… Эта басбуса бесподобна, и все об этом узнают уже этим вечером». С приветствиями он подходил ко всем, встречавшимся ему на пути, пока не очутился в конце его — у кафе Кирши, где поздоровался с хозяином, присел сам и пригласил сесть свою свиту. Люди рванули наперегонки в кафе, среди них были даже Джаада-пекарь и Зайта-мастер-членовредитель. Кандидат обвёл присутствующих весёлым взглядом, затем, обращаясь к Кирше, сказал: