Волгины

Он оглянулся на женщин, стоявших неподалеку с вилами и граблями. Острые выгнутые жала вил огнисто отсвечивали на солнце.
— А-а, Богачова Дуся, как живешь? — спросил Павел, подходя к плотной, грудастой казачке.
Женщина смело взглянула на директора из-под выцветшей кумачовой косынки бойкими серыми глазами.
— Живу — не тужу, — живо ответила казачка и задорно повела по-девичьи узким плечом.
— Проводила вчера Игната?
— Проводила, товарищ директор…
Дуся потупила взгляд, пухлые, обветренные губы ее дрогнули. Вдруг она быстро отвернулась, поднесла к глазам угол косынки…
— Ну вот… Это уже ни к чему… Разве ж так положено жене красноармейца? — смущенно забормотал Павел.
— Я еще не свыклась, — сдавленным голосом ответила Дуся. — Разве ж я виновата…
Она вскинула голову, и увлажненные слезами глаза ее снова бойко блеснули.
— Вы хоть скажите, Павло Прохорович, надолго эта война? Чи скоро там разобьют Гитлера? — спросила Дуся. — Вот навязался вражина на нашу голову…
— Разобьют… придет час… — ответил Павел.
— Ой, дай боже! — в один голос воскликнули женщины. — От-то ж товарищ Сталин казав, так воно и будэ…
На комбайне раздался зычный крик Шуляка:
— Пошел! Давай!
Мотор заревел, зажужжали, зацокали механизмы, и комбайн, ведомый мощным трактором, двинулся, срезая покорно никнущую под мерно машущими крыльями пшеницу.
«Коммунар» убыстрил ход и вскоре исчез вдали, окутанный золотистой пылью.
Казачки и с ними Дуся Богачова пошли вслед за комбайном, сгребая в копны валки душистой соломы.
Павел объехал весь огромный, растянувшийся на десятки километров массив хлебов. Редкостный урожай веселил его сердце.
И всюду он обнаруживал отсутствие многих людей, еще вчера бывших гордостью и славой совхоза, — комбайнеров, трактористов, бригадиров. Всюду встречал он то задумчивые, то суровые взгляды, и всюду ему задавали один и тот же вопрос: «Скоро ли Красная Армия начнет наступать?» И он отвечал: «Скоро».
За спокойной сдержанностью людей он видел нетерпеливый и упорный трудовой азарт В одном месте его поразила веселая песня; ее пели, широко раскрыв рты, женщины, сидевшие на грузовике, наполненном до самых бортов зерном. Грузовик мчался по дороге, оставляя за собой хвост белесой пыли; слов песни нельзя было расслышать, но в ней чувствовалось что-то сильное, трогательное, широкое.
И Павел уже не думал, что ему не хватит рук убрать урожай…
Задолго до заката солнца Павлу доложили, что комбайнер Данила Шуляк намного превысил норму уборки. И так было на большинстве участков, и только на двух дела шли вяло, с перебоями: что-то не ладилось с машинами, они простаивали. Павел так распек комбайнеров, что те не знали, куда деваться.
— Я кого же вы черта выезжали в поле? — гремел голос Павла по окутанной полуденным зноем степи, — Де вы раньше булы? Де булы ваши лодырничьи очи, шо вы тильки зараз побачили неисправности? Га? От-то ж, мабуть, вам своего добра не жалко? А ну, шо тут у вас робыться?
И Павел сам полез под комбайн, стал выстукивать ключом, подвинчивать ослабевшие винты и гайки, подтягивать цепи… Он вылез оттуда, измазанный маслом, черный, как трубочист, презрительно сплюнув, скомандовал:
— А ну, пробуй, бисовы души!
Тракторист дал газ, комбайн тронулся, застрекотал. Растерявшийся, смущенный парнишка-комбайнер стоял на своем месте, а директор бежал рядом, сгибаясь вдвое, заглядывал куда-то под гудящие косогоны, хрипел:
— Гони! Гони! Хорошо берет… Так! Ну, недотепы! Директора ждали, чтобы вам хедер отрегулировал!
На обратном пути в совхозную усадьбу Павел заехал на бригадный стан. Его пригласили обедать.
— Це добре! — удовлетворенно сказал Павел, порылся в тачанке под сиденьем, нащупал там литровый термос, который он старательно прятал от Фроси. Налив в алюминиевый стаканчик водки, выпил свои положенные на каждый день, двести граммов и совсем повеселел. Лицо директора, и без того сожженное солнцем и красное, с выцветшими белесыми бровями, совсем расцвело, стало багровым.
Грузный и могуче широкий в плечах, с расстегнутым воротом запыленной, пропотевшей насквозь гимнастерки, он сидел с рабочими за одним столом под полотняным навесом и с аппетитом ел жирный и красный, наперченный до нестерпимого жжения во рту, украинский борщ, потом пшенную кашу с бараньим салом.
 
Напоследок он побеседовал с комбайнерами и трактористами, взял с них слово закончить основной пшеничный массив за пять дней и, провожаемый одобрительным говором, сел в качнувшуюся под тяжестью его тела тачанку и уехал.
Смеркалось, когда он подъезжал к усадьбе. Степь тонула в фиолетовой душной мгле. Там и сям на дорогах вспыхивали синие фары автомобилей. Где-то устало пофыркивал мотор комбайна. Махнула над головой крылом сова, бесшумно уплыла в темноту.
На западе догорала тусклая оранжевая полоска. Утомленные кони вяло трусили, изредка всхрапывая и пугливо косясь по сторонам. Неожиданно, когда тачанка спускалась в лощину, впереди, сбоку дороги, выросла сутулая фигура. Кирюшка придержал лошадей.
— Кто такой? — окликнул Павел.
— Свои… Дежурный, — ответил сиплый стариковский голос.
Фигура приблизилась к тачанке, и в полумраке Павел разглядел широкую сивую бороду, ружье, повешенное через плечо.
— Это ты, Юхим Петрович? — спросил Павел.
— Та я ж… Дежурю… Хожу до Тишкиного кургана и назад к совхозу…
— Ну, добре… дежурь, диду.
То самое чувство, которое Павел испытал при встрече с пионерами, приятно тронуло его сердце.
От хутора до фронта лежали многие несчитанные километры, такие же широкие поля, села и города, и в них, наверное, вот так же дежурили люди, сторожили свое добро, созданное годами в поте и муках.
И ничего, что до фронта еще далеко, может быть, и не долетит сюда враг на своих самолетах, но люди пусть ходят по степи и дежурят, пусть и на безвестном хуторе будет, как на фронте.
Так думал Павел, подъезжая к дому.
6
Прошло несколько дней, а Виктор Волгин все еще находился под впечатлением первого боевого вылета. Подниматься в воздух пришлось под огневым ливнем пикирующих на аэродром немецких штурмовиков. Некоторым самолетам так и не удалось взлететь. Они сгорели на земле вместе с летчиками.
Первая встреча Виктора с «мессершмиттом» произошла над аэродромом. Он мало что запомнил из этого боя, который продолжался не более пяти минут…
«Мессершмитт» был светлоянтарного, осиного цвета. Его длинный, похожий на веретено корпус, казалось, со свистом ввинчивался в воздух. Это была новенькая машина с узкими, словно обрубленными на концах крыльями.
Самолет все время наседал на Виктора, и Виктор так и не сумел вывернуться и сманеврировать, чтобы самому зайти немцу в хвост. Один раз крылатая тень пронеслась впереди, Виктор по горячности выпустил почти весь боевой комплект. А дальше произошло то, о чем он не мог вспомнить без стыда. Он уходил от врага, даже забыв об усвоенных на ученье приемах.
Один или два раза воздух резко взвизгнул над ним, и самолет задрожал, как тонкая стальная пластинка от удара. Фашист пустил вслед Виктору горячую струю металла и только потому, что стрелял плохо, не попал.
Виктор опомнился, лишь когда кружил где-то над лесом, и долго не мог найти аэродром.
Так рушилось в сознании Виктора обычное представление о войне…
После первого неудачного воздушного боя в течение трех дней Виктору не пришлось участвовать в боевых вылетах. Его самолет был поврежден, а другой машины не давали. В первым же день войны полк потерял треть своих самолетов. Три раза пришлось менять аэродромы. Управление и связь были нарушены; базы, заправочные машины и весь обслуживающий персонал отстали на дорогах.
Командир полка, всегда быстрый в своих решениях, на этот раз, несмотря на все старания, не мог собрать сил для организованного удара по наседающей вражеской авиации…
Эскадрильи «юнкерсов» тяжело плыли на средней высоте. Виктор, лежа в тени дерева, у замаскированных наспех самолетов, в ожидании горючего, боепитания или команды штаба, бессильно следил за ними, скрипел зубами. Он вспоминал первый воздушный бой, прижимался головой к вздрагивающей от взрывов земле и плакал, как ребенок.