Волгины

— Спасибо… Так, значит, можно домой ехать? — грустно спросил Коля, держа в руке бланк и деньги.
Алексей обнял совсем растерявшегося Колю за плечи, пожал ему руку, подтолкнул к кабине.
— Ничего, брат, еще увидимся. За службу спасибо. Желаю тебе благополучно доехать домой.
— Вам тоже, — ответил Коля и вдруг отвернулся, стал сморкаться; вытирая рукавом глаза, полез в кабину…
Возвращаясь в военкомат, Алексей думал:
«Как я мог объяснить ему? Ведь я и сам не знаю, как это произошло».
Той же ночью эшелон с мобилизованными увозил Алексея Волгина в один из верхних приднепровских городов, где формировались новые воинские части.
12
Прошел месяц. Алексей Волгин проходил военную подготовку перед отправкой в действующую армию. Он был назначен политруком в стрелковую роту.
Многое изменилось в облике Алексея за этот месяц. Он похудел, окреп, его прежде рыхловатая, начавшая полнеть фигура стала собраннее, подтянутее. На лицо лег крепкий солдатский загар; огрубелая, как ремень, коричневая кожа туго обтягивала скулы; брови выцвели, в глазах появилось выражение суровой сосредоточенности. Коротко остриженная под машинку голова там, где не прикрывала ее пилотка, выгорела на солнце, как сенокосная стерня в засуху, на кудельно-светлых висках почти неприметно для глаза обозначились первые седеющие волосы.
Военная напряженная жизнь целиком захватила Алексея. Тысячи обязанностей легли на его плечи. Множество самых различных людей окружало его. Их трудная солдатская жизнь стала его жизнью, их заботы — его заботами. Но одна, самая большая забота, тяготившая многих людей в то время, — забота о судьбе земли, вспоившей и вскормившей их, лежала и на душе Алексея, перед ней отступало и меркло все остальное.
И лишь ночной порой, когда Алексей оставался наедине с собой, все пережитое представало перед ним с прежней ясностью.
Маленький холмик на лесной полянке вставал в его воображении. Алексей тихо стонал, скрипел зубами и плакал…
Он написал письмо домой старикам и старшему брату Павлу о вступлении в армию, но ни одним словом не обмолвился о смерти Кати, об исчезновении сына.
Написал и наркому пространное объяснение, в котором очень туманно и горячо приводил обстоятельства своего самовольного вступления в армию, но не послал письма, а хранил при себе до какого-то еще не известного удобного случая, когда можно будет (так думал Алексей) каким-нибудь полезным поступком искупить свою невольную вину.
Но чем дольше он оставался в армии и глубже погружался в новую работу, тем менее значительной казалась ему его вина, и само письмо, которое он иногда перечитывал, теряло в его глазах смысл. Мало-помалу он совсем забыл о нем, как будто никогда и не писал его и никогда не был начальником крупного строительства.
Скоротечные дни лета гасли над опаленной землей, как сухие зарницы. Пламя войны подвигалось на восток.
Незаметно наступил день, когда воинская часть Алексея, заново укомплектованная и вооруженная, отправлялась из тихого городка на фронт. Фронт лежал по Днепру, и эшелон только одну короткую ночь находился в пути, а под утро уже стоял на промежуточной, затерянной в лесу станции и выгружался.
В небе все время кружили вражеские разведчики, и выгрузка проводилась с предельной быстротой. Выйдя из вагонов, подразделения строились и, не задерживаясь ни на минуту, уходили в лес. Состав порожняка уходил в тыл, а вместе него подтягивался новый эшелон, выгружал танки, орудия, боеприпасы и свежие пехотные части.
Рота Алексея только что вышла из вагонов, и в это время подошел другой поезд. Из него, стуча ружьями и звеня котелками, словно горох, посыпались пехотинцы, выстраиваясь тут же, на железнодорожных путях.
Алексей стоял в сторонке, с безотчетным волнением и любопытством осматриваясь по сторонам, прислушиваясь к протяжным глубоким вздохам земли, доносившимся откуда-то из-за леса.
Из теплушки, перекликаясь необычными в грубом шуме высокими мальчишескими голосами, выгружалась группа девушек — сестер медсанбата. Санитары выбрасывали из вагона на рельсы носилки, с платформы съезжал огромный крытый грузовик.
 
— Быстрей! Быстрей! Пошевеливайся! — кричал командир медсанбата, нетерпеливо бегая у вагонов и поглядывая на небо.
Алексей следил за работой девушек, и вдруг взгляд его остановился на одной. Что-то неуловимо знакомое было в ее гибкой, тонкой фигуре, в ее живых, энергичных движениях, когда она подхватывала носилки и бегом тащила их в лес. Два раза Алексей издали увидел неясные, но чем-то поразившие его черты девичьего лица, развеваемые ветром, выбивавшиеся из-под пилотки темнорусые волосы.
— Живей! Живей! — командовал командир медсанбата.
Девушка подошла к командиру и, получив какое-то приказание, повернулась лицом к Алексею.
Алексей изумленно вскрикнул, придерживая болтавшуюся на боку полевую сумку, бросился навстречу. Девушка увидела его, остановилась, широко раскрыв глаза.
— Танюшка! — позвал Алексей.
Таня все еще не узнавала брата.
— Ты… ты…. — бормотала она, и вдруг лицо ее побледнело, она пронзительно вскрикнула:
— Алеша! Алеша! — и повисла на его шее.
Они осыпали друг друга бессвязными вопросами, обнимались, смеялись и плакали.
Командир медсанбата удивленно смотрел на них.
— Как ты? Откуда? Да что же это такое? Да не может быть! — восклицали они, перебивая друг друга и все еще не веря этой встрече.
— Как ты попала, Таня, в армию? Когда ты успела? А как же институт? Ведь я ничего не знаю…
— А ты как? Политрук… Ох, боже мой… — Алешка, милый! Да я ни за что не узнала бы тебя в военной форме. И какой ты стал… И лицо не такое. А здесь Тамара… Тамару помнишь? Тамара! Тамара! — кликнула она.
Тамара подбежала к ним, всплеснула руками и онемела от изумления…
Коротки фронтовые встречи, но еще короче была эта встреча на безвестной прифронтовой станции. Рота Алексея уже построилась и втягивалась в лес. Медсанбат тоже почти заканчивал выгрузку.
— Где же ты? В какой части? — жадно всматриваясь в лицо брата, сверкая глазами, казавшимися еще более яркими на смуглом огрубевшем лице, спрашивала Таня. — Где Кето? Где ребеночек? Живой, здоровый? Куда же ты их отправил? К нам, домой, или к матери?
Алексей назвал часть, входившую в ту же дивизию, что и медсанбат Тани.
— Значит, мы будем близко друг от друга! — подпрыгнула от радости Таня. — Алешка, родной мой… Ну, говори, где же Катя?
Алексей крепко сжал руку сестры, склонил голову. Времени для разговора оставалось обидно мало, раздумывать было некогда: надо было или сказать правду; или унести ее с собой туда, откуда можно и не вернуться. Но сестре, от которой ему всегда было стыдно скрывать даже самое плохое, он мог сказать, и он ответил сухо и коротко:
— Катя умерла в Минске. Она была ранена в Барановичах при бомбежке. О Леше пока ничего не слыхать. Наверное, пропал где-нибудь…
Таня, бледная, смотрела на брата, широко раскрыв глаза. Алексей коротко рассказал о последних часах жены.
— Но имей в виду, Танюша, я не только поэтому решил идти в армию. Не только поэтому… Я не могу тебе объяснить. Я не мог иначе, ты понимаешь, не мог.
В эту минуту одинаковое выражение было на лицах Алексея и Тани, и сходство их было особенно разительным.
— Я понимаю тебя, — тихо сказала Таня. Бледность медленно отливала от ее щек. — Мой бедный Алешка… Братец… Я все понимаю.
Она обняла его, заплакала.
— До свиданья, Танюша! Я думаю, мы будем часто видеться, ведь мы в одной дивизии, — сказал Алексей и, поцеловав сестру, побежал в лес догонять свою роту.
13
Спустя неделю после того, как советские войска оставили Минск, по глухой лесной дороге, залегавшей в немецком тылу, шли на восток два русских солдата. Вернее, это уже не были солдаты: так мало осталось в них от прежнего воинского вида. Оба в разбитых веревочных лаптях, в серых войлочных шляпах, они шагали молча и сосредоточенно, как люди, давно втянувшиеся в ходьбу и прошедшие не одну сотню километров.