Волгины

Микола и Иван сидели в неглубоком окопчике и уплетали из котелка остывшую кашу.
Связной Фильков, мордастый паренек с приплюснутым носом и белыми, как льняная кудель, волосами, торчавшими из-под пилотки, смотрел на них глазами гостеприимного хозяина.
— Еще принести каши, что ль? — спросил он, когда котелок опустел.
— Давай, ежели есть, — тоном приказа сказал Иван, — наголодались мы в немецком тылу, аж кишки ссохлись…
— Может, передышку сделаете? А то захвораете с непривычки…
— Давай, давай, — заторопил Дудников, — Желудки у нас нормальные, к колхозным харчам привычные.
Фильков принес еще два котелка каши, кусок ржаного хлеба килограмма на два, банку консервов и пачку махорки.
— Кушайте, курите. Так и быть, пока возьму вас на свое довольствие, — важно заметил он. — А в полку там свое получите.
— Эх, зачем нам этот полк? — почесав в затылке, вздохнул Дудников. — Нам и тут подходяще.
Они мирно разговаривали, а шум боя то усиливался, то ослабевал, перекатываясь вдоль берега Днепра. Иногда недалеко от землянки разрывались мины или снаряды. Беспокойные гостинцы летели и за Днепр, поднимая на левом берегу, у опушки леса, густые, точно спрессованные, клубы пыли. Немцы рвались к Днепру, пытаясь вновь овладеть утерянными подступами к переправе.
Разговаривать становилось все труднее из-за гула. Связной Фильков то и дело выбегал из окопа.
Насытившись, Микола нарвал на краю бруствера травы, разостлал по дну окопчика, лег и моментально заснул. Впервые за полтора месяца он чувствовал себя так, словно вернулся после трудной дороги в свою хату. И хотя кругом гремел бой и немцы были близко, это теперь не очень удручало его: он был «дома», среди своих, а среди своих и смерть не страшна… Дудникова после еды тоже сморило. Он лег рядом с Миколой, и не прошло и полминуты, как его сильный носовой свист слился с басовитым храпом Миколы.
Они проснулись на закате солнца. Бой затих. Только где-то далеко, за Жлобином, яростно били орудия. Над Днепром неподвижно стояли синие с золотыми каемками облака. Днепр был тихий, спокойный и розовый, словно пролитая в недавнем сражении кровь слегка окрасила его волны. Микола высунулся из окопа, потянулся и ахнул от изумления:
— Иване, дывысь який Днипро! Не верится мне, Иване, что мы среди своих. От-то ж, не верится.
— Дерни себя за чуб — уверишься, — шутливо посоветовал Дудников.
К ним подошел Фильков.
— Ну, герои, выспались? — осведомился он. — А наш полк, пока вы спали, немцев на четыре километра отогнал. И из Жлобина сволочей выбили. И к переправе не допустили…
— Оце дило, — солидно одобрил Микола.
— Без нас, значит, управились, — усмехнулся Дудников.
— А теперь — марш к начальнику штаба. Велено сопроводить вас в штаб полка, — приказал Фильков.
— Так-таки хотят сопроводить, — вздохнул Дудников и с опечаленным видом стал стягивать на животе ремень.
Вечером Иван и Микола были уже в штабе полка. Из дивизии сообщили, что пленный немец дал очень ценные сведения. Повара кормили Ивана и Миколу, как самых дорогих гостей, а старшина выдал им новое обмундирование.
Командир батальона, Никифор Артемьевич Гармаш, непрерывно звонил в штаб, справлялся, скоро ли пришлют ему его пулеметчиков. Он так и говорил: «мои пулеметчики».
Бурно развернувшиеся события ускорили решение судьбы Ивана Дудникова и Миколы. Собрав бронированный кулак, немцы вновь перешли в наступление и устремились к предмостным укреплениям Днепра. Каждый боец был особенно дорог в эти горячие дни.
Накануне большого сражения Дудникова и Миколу зачислили в пулеметный взвод в батальон Гармаша, а наутро они уже сидели за своим «максимом» на правом берегу Днепра и вели огонь по оголтело рвущимся к переправе гитлеровцам.
12
За две недели до боев за днепровский рубеж, после того как был убит во время бомбежки на марше комиссар батальона старший политрук Синицын, комиссар полка Федор Иванович Кречетов вызвал Алексея Волгина к себе. Это было ночью, в час короткой передышки, когда батальон торопливо окапывался на окраине безмолвного, точно вымершего села.
 
Немецкая авиация весь день не слезала с наскоро подготовленных позиций полка, люди оглохли, отупели и, даже когда все стихло, продолжали громко кричать друг, другу хриплыми, надорванными голосами.
Алексей нашел штаб полка по кабельной нитке, тянувшейся от батальона к затерявшейся на противоположном конце села мазанке. Комиссар полка, черноволосый, небритый, бледный, измученный непрерывными переходами и бомбежками, нервно и размашисто вышагивал по пустой хате.
— Политрук Волгин? — устало спросил он, когда Алексей вошел в хату.
— Так точно. Прибыл по вашему приказанию, — ответил Алексей.
— Вы пойдете комиссаром в батальон Гармаша. Рапорт о присвоении вам звания старшего политрука направлен мною в политотдел дивизии. Да это пока не столь важно. Батальон примите сегодня же.
— Слушаюсь, товарищ полковой комиссар.
— С какого года член партии?
— С тысяча девятьсот тридцать восьмого.
— На партийной работе были? На хозяйственной? Кем работали до войны?
— Инженер на строительстве.
— Все ясно. В роте вы зарекомендовали себя неплохо. Теперь вам вручается судьба батальона.
Кречетов говорил быстро, словно экономил каждую секунду.
— Вы должны все знать. В кулак нам шептаться нечего. — Кречетов словно ожег Алексея воспаленными, глубоко ввалившимися глазами. — Ваша первая обязанность — повысить ответственность бойцов и командиров за каждый метр советской земли, научить людей не делать из немца пугало, не паниковать перед танками и воздушными десантами. В батальоне есть коммунисты. Это ваша опора. Техники у нас много, она на подходе, и не разговорчиками, а больше примером, личным примером зажигайте бойцов. И не скрывайте трудностей, пустые слова сейчас опаснее всего. Всегда говорите людям правду, какой бы неприятной она ни была. А главное — будьте там, где тяжелее. Понятно?
— Понятно, товарищ комиссар.
Кречетов подошел к Алексею.
— Хочу посмотреть на вас с ближней дистанции. Ведь я вас почти не знаю. А я привык знать людей в лицо. — Он на секунду впился в Алексея испытующим, словно царапающим взглядом. — Кажется, на вас можно положиться. Идите.
— Спасибо за доверие, товарищ полковой комиссар.
Рано утром Алексей явился в штаб батальона. После изнурительного оборонительного боя роты кое-как вцепились в бережок безвестной болотистой речки; гитлеровцы упорно наседали на фланги, и капитан Гармаш был особенно не в духе. Скорчившись, он сидел в полуобвалившемся блиндажике, вырытом наспех в глинистом холме, и, отчаянно ругаясь, отдавал по телефону приказания. Хриплый голос его поминутно заглушался близкими разрывами; в блиндажике было душно от запаха взрывчатки.
Алексей стоял, бледный от усталости, запыленный, терпеливо ожидая минуты, чтобы представиться командиру.
Наконец Гармаш бросил трубку, поднял на Алексея злые, недоверчивые глаза.
— А-а… новый комиссар? Из роты? Волгин? Уже слыхал… Ну, брат, во-время…
Гармаш вскочил и пожал руку Алексея своею нервной горячей рукой.
— Будем знакомы. Любезностями обменяемся после. Сейчас некогда. Воевать умеешь? — Гармаш говорил быстро, будто стараясь высказать все разом. — Или ты бойцам газетки только будешь читать? Покойный мой комиссар ходил с бойцами в самое пекло. А ты как?
— Ну что ж, капитан, в пекло, так в пекло, — скупо улыбнулся Алексей.
Гармаш быстро ощупал Алексея острым, нетерпеливым взглядом.
— Кадровик или из запаса? Инженер, говоришь? А чего же ты в роту попал? Заливаешь, брат.
Алексей хотел было объяснить, но Гармаш перебил его:
— Ладно, ладно. После. Тут главное: надо поднять дух в третьей роте. Иди-ка, комиссар, на левый фланг. Вот тебе автомат. Держи.
Алексей поправил каску, взял автомат, полез из блиндажа.
— Желаю удачи! — крикнул вслед Гармаш.
Через минуту Алексей уже шел под раскаленным, грохочущим небом переднего края. Он не успел даже осмотреться, не познакомился с делами, оставленными прежним комиссаром. Время было действительно горячее — немцы нажимали со всех сторон, и батальон отражал одну атаку за другой.