Волгины

Он только изредка видел рядом с собой то Пичугина, то Шурупова, то Гомонова, то капитана Гармаша, а однажды перед ним промелькнули лица Ивана Дудникова и Миколы. Они торопливо устанавливали за кустом в свежей воронке свой раскалившийся «максим».
Пулеметчик Василий Копытнов все время следовал за комиссаром, отстреливаясь короткими, хозяйственно-расчетливыми очередями.
Капитан Гармаш отходил со второй ротой. Теперь уже прикрывал отход только единственный третий взвод третьей роты, в нем осталось не более пятнадцати человек. На обратном скате высоты вскипали шквалы огня, и землисто-черные кусты минных разрывов поминутно вырастали на ней.
В самый напряженный момент боя Алексей на короткое время очутился в маленьком окопчике, где-то у самого Днепра. Окопчик был узкий, вырытый кем-то наспех, с нависшим по краям высохшим бурьяном и уже опаленными августовским солнцем бледноголубыми, как бирюзовые камешки, отцветающими васильками. Днепровский свежий ветерок покачивал их грустные венчики на тонких нежных стеблях.
Тяжело дыша, Алексей с разбегу плюхнулся в окопчик и неожиданно увидел сквозь облачко взвихренной пыли военфельдшера батальона Нину Метелину. Она быстро и ловко перевязывала раненого.
Перед ним возникло обожженное солнцем до красноты лицо женщины с чуть вздернутым маленьким носом и серыми миндалевидными глазами. Несмотря на необычность обстановки, Алексей все же успел заметить одну незначительную подробность: пепельные, подгоревшие на солнце волосы Нины были собраны на затылке смешным узелком (война, опасность — и вдруг этот трогательный, наивный узелок!); глаза смотрели с грустной укоризной, как будто говорили: «Вот видите, что делается? Много ли мне придется еще перевязывать?»
— Несите раненого к переправе! Мы отходим! — разгоряченным, злым голосом крикнул Алексей двум сидевшим тут же в напряженной позе нестроевым красноармейцам-санитарам.
Но Нина протянула ему планшетку и тоненькую книжечку в целлулоидной обертке, сказала сердито:
— Возьмите, товарищ комиссар. Это документы и партийный билет товарища политрука.
— Иляшевский!.. — только теперь узнав раненого, ошеломленно вскрикнул Алексей.
Левая щека и тонкая шея политрука были изуродованы словно волчьими клыками.
Алексей ощутил приступ тошноты. За два месяца воины он никак не мог привыкнуть к крови и ранам.
Голова Иляшевского, обвязанная свежим, кумачно-алым от крови бинтом, покоилась на коленях Нины. Он смотрел на комиссара потухающими глазами, и в них еще теплилось какое-то напряженное выражение не то невысказанного желания, не то страха за уходящую жизнь, а может быть, просто забота о повседневных незаконченных делах: ведь Боря Иляшевский был очень исполнительным человеком. Казалось, он хотел рапортовать комиссару о выполненном поручении и вот не успел…
Алексей наклонился к его белым губам, позвал:
— Боря… Что же это ты, а?
Губы Иляшевского пошевелились, и Алексей услышал, а может быть, это только послышалось ему среди орудийного гула:
— Дивизия перешла?
— Перешла… Мы отходим, — ответил Алексей и взглянул в глаза товарища. Они уже ничего не выражали.
— Он умер, — всхлипнула Нина через минуту, и этих слов не мог заглушить грохот боя. По ее щекам катились слезы и оставляли грязные полосы.
Алексей поцеловал Иляшевского в еще теплый лоб, а партийный билет положил в левый карман гимнастерки, рядом со своим.
Где-то недалеко рвануло землю, в окопчик посыпались сухие комья.
— Ползите, Метелина! К переправе! — приказал Алексей.
Нина выпустила из рук голову Иляшевского, прислонила ее к стенке окопчика, но не решалась оставить мертвого, вопросительно смотрела на комиссара.
— Ползите же! — грубо закричал Алексей. — Чего смотрите? А вы, — обратился он к растерявшимся санитарам, поминутно пригибающим головы при каждом звуке пролетающего снаряда., — похороните политрука! Исполняйте приказание!
Вздрагивая при каждом взрыве, санитары торопливо принялись забрасывать землей тело Иляшевского. Рыжий санитар с угрюмым сморщенным лицом отчаянным взмахом обрубил край окопчика вместе с васильковым кустом, и тот, взмахнув синими звездами цветков, упал прямо на взбухшую бугорком землю…
 
…………………………………………………………………………….
Когда Алексей, Нина и санитары вместе с отходящими на мост пехотинцами достигли переправы, бой стал стихать, по крайней мере близкие звуки боя, весь этот неистовый гул, треск и гам. Умолк пулемет Дудникова (Алексей еще не знал, что Дудникову пришлось бросить его, вынув замок), перестали стрелять полковые пушки. Командир батареи в последнюю минуту, получив указание от командира полка, снял пушки с позиций, но едва упряжки подхватили их, как снарядом разнесло в клочья сначала одну, потом другую. Тут же был убит командир батареи, лихой молоденький артиллерист, а спустя некоторое время немецкие танки навалились на огневые позиции, раздавили третью пушку.
Стоя на шатком, полыхающем в пламени мосту, Алексей понял: вражеский ключ вошел в отверстие.
Все остальное пронеслось перед ним, как обрывки сна… Незнакомые, с высокими башнями танки с желтыми цифрами на бортах полосуют прибрежный песок, бьют из пушек и пулеметов по наплавному мосту, но настильный огонь никак не может накрыть отползающих по горящим доскам красноармейцев. Осколки со свистом режут воздух над головой Алексея. Первое звено моста, на его глазах подорванное саперами, поднимается в воздух.
…На левом берегу, на окраине утопающего в вишневых садах хуторка, прячась под навесом сарая, стояли два командира и напряженно следили в бинокли за отходящим с боем батальоном Гармаша. Один, высокий и тучный, с красным лицом и седыми висками, весь стянутый ремнями и в надвинутой на лоб армейской запыленной фуражке, поминутно прикладывая бинокль к глазам, шумно и сокрушенно вздыхал. Широкая грудь его, вбирая воздух, вздымалась высоко, на лопатках лежали пропыленные пятна пота, на подстриженных усах и бровях тоже лежала пыль. Другой, бледный, черноволосый, с тонкими ногами в зеленых от лебеды стоптанных сапогах, беспокойно вытягивал худую шею, словно хотел дотянуться до объекта наблюдения. Тут же в кустах стояли оседланные кони, выщипывая из свежего стога пахучее сено. Цепляясь за протянутые прямо по траве струны кабеля, бегали с приказаниями и донесениями ординарцы; зудели, как оводы, полевые телефоны.
— Эх, Гармаш, Гармаш, — вздыхал высокий (это был командир полка, полковник Илья Петрович Синегуб). — Думал ли твой батько, что его сыну доведется не коней по степи гонять да ковальствовать вместе с табором, а вот так отбиваться от врага? Тяжко досталось твоему батальону… Ну, да что теперь… Додержал ты немцев аккуратно, до срока, молодец. Нехай запомнят, что такое Днепр.
— Может, уже и в живых нет Гармаша и этого моего комиссара… Волгина, — нервно морщась и нетерпеливо водя биноклем по задымленному днепровскому берегу, оказал черноволосый комиссар полка Федор Иванович Кречетов.
— Взвод прикрытия, конечно, погиб целиком, но Гармаш не такой, чтобы положить весь батальон, — ответил Синегуб. Мускулы на его мясистых красно-бурых щеках вздрагивали. — Зато перешла дивизия и почти вся материальная часть, и все тылы и переправу удержали до последнего момента.
Полковник снова поднес к глазам бинокль.
Взвизгнув, через головы пролетел снаряд, взорвался где-то за садом, нудно зажужжали осколки. Взбрыкнув, заржали кони.
— Кидает, стерва, уже сюда, — сказал полковник. — Ага, вот и ихние танки спускаются. Что ж, надо угостить их на прощание.
Он подозвал адъютанта, отдал приказание. Откуда-то из соседней левады, окруженной тополями, загремела полковая артиллерия разом всей батареей. На правом берегу, между снующими у переправы танками, взметнулись черные вихри.
— Так, добре, — сказал полковник и добавил, обернувшись к адъютанту: — Дать по десять снарядов!
Пушки били ровно пять минут. Берег заволокло пылью. Когда она рассеялась, стало видно: танки расползлись по берегу, потеряв строй. Некоторые заворачивали назад, на тропу, а два, сильно накренясь, стояли, зарывшись носом в песок.