Волгины

С самого начала боя Сашу мучила сильная жажда: он выпил из фляжки всю воду и теперь, разинув рот, ловил сухим языком стекающие с козырька каски горьковатые дождевые капли. Выражение лица его оставалось таким же мягким и немного рассеянным. Казалось, он все еще был в каком-то недоумении от всего, что происходило вокруг. Иногда он приподнимал со лба слишком просторную, давившую на голову, как чугунный котел, каску и, завидев впереди перебегающих немцев, поднимал тонкую руку, сжимавшую пистолет, и не командовал, а просил:
— Шурупов, дайте, пожалуйста, патронов десять из автомата.
И толстощекий Шурупов выпускал небольшую очередь.
Залеживаться на одном месте нельзя было ни одной лишней секунды. Это был не обычный оборонительный или наступательный бой, а рывок из вражеских тисков. Минута промедления — и тиски, разжатые в одном месте ценой многих жизней, вновь могли сомкнуться. Поэтому надо было идти и идти вперед напролом, пока хватит сил.
Саша Мелентьев не был храбрецом и искусным командиром: человек он был книжный, мечтательный, а здесь надо было действовать по-военному — решительно. Пока что он только стремился поскорее достигнуть указанного капитаном рубежа. В этом он видел прежде всего спасение батальона и всех тех, кого считал самыми близкими людьми — капитана Гармаша, комиссара, связного Филькова, Нину Метелину и ту худенькую девушку из медсанбата с большими иссиня-серыми глазами, сестру комиссара Волгина, которую он видел всего два раза. Мысль о том, что ее могли взять в плен, надругаться над ней, придавала ему смелости и решимости.
«Что, если немцы захватили медсанбат и она не успела уйти? — на бегу размышлял Саша Мелентьев. — Ведь в медсанбате были раненые, а раненых она не могла бросить».
Разгадав маневр русских, немцы засыпали буерак минами. Огневой занавес спустился перед обходной группой Мелентьева. Один боец был убит, другой — тяжело ранен, третий — легко. Оставлять раненых было не на кого — позади не осталось даже двуколки, и Саша Мелентьев приказал положить тяжело раненного на плащпалатку и тащить волоком за собой.
Саша почувствовал, что наступил решающий момент: если он наконец не станет настоящим командиром, то задача, поставленная Гармашем, окажется невыполненной. Пока немцы вели обстрел из минометов, он внимательно вглядывался в побледневшие, искаженные усталостью лица бойцов. Их глаза смотрели на него настороженно, с надеждой и ожиданием. Бойцы надеялись на находчивость командира, на его волю и выдержку. Поняв это, Саша постарался придать своему лицу более суровое и твердое выражение. Он осмотрел свой пистолет: в нужную минуту он мог выстрелить из него и во врага и в труса…
Мелентьев как можно спокойнее взглянул в выжидающие глаза Шурупова и в промежутке между разрывами стал выкрикивать жесткие, властно звучавшие слова, как будто не он, а кто-то другой говорил их:
— Как только обстрел прекратится, немедленно вперед! Раненых не бросать! Отвечаете головой. Без команды не залегать и не стрелять!
Шурупов и все остальные бойцы смотрели теперь на Мелентьева так, словно он один держал в своих руках ключ к их спасению.
Впереди страшно рвануло, — как видно, упало сразу несколько мин, и так близко, что Сашу обдало горячим воздухом. Но он старался теперь делать все противно своим чувствам и только слегка наклонил голову. Он заботился теперь только о том, чтобы не показать своей слабости.
Минный налет еще не кончился, а Мелентьев уже поднял голову. Прямо перед его глазами дрожал от взрывных волн куст орешника, с него сыпались жемчужные капли, толстая ветка была подрублена осколком и свисала над головой. Не отягощали тугие пучки крупных недозрелых орехов.
Саша закусил до крови, губу, протянул руку, сорвал пучок, быстро вышелушил из полузасохших лепестков, раскусил еще не совсем твердый орех. Сладковатая мякоть оставила на языке иодистый привкус, но Саше показалось, что никогда он не держал во рту ничего более вкусного.
«Странно, зачем я это делаю? Пусть они увидят это…» — разгрызая один орех за другим, подумал Саша.
 
Осколки продолжали взвизгивать. Стонал на плащпалатке раненый. Шурупов поднял голову, недоуменно взглянул на начштаба. Потом подтянулся к кусту и стал торопливо рвать орехи, набивая ими карманы шинели.
— Товарищ лейтенант, — заговорщицки произнес он и ухмыльнулся, — орехи-то какие — один в один.
Остальные бойцы тоже стали рвать орехи, осторожно протягивая руки.
Саше стало веселее. Он сорвал еще несколько орешин, спрятал их в карман. И в эту минуту обстрел прекратился.
— Встать! Вперед! — скомандовал Мелентьев и не узнал своего голоса: столько в нем было настойчивости и отваги.
Бойцы живее, чем до этого, оторвались от земли, нагибая головы в мокрых поблескивающих касках, побежали вперед.
Неожиданно кустарник раздвинулся, и Саша Мелентьев увидел окраину Сверчевки и группу немецких автоматчиков, отходивших к лесу от крайних хат. Спотыкаясь и горбясь, гитлеровцы бежали к буераку, изредка залегая и отстреливаясь от невидимых советских бойцов.
«Ага, вот тут мы их и встретим», — сказал самому себе Саша и понял, что поспел во-время и поставленную комбатом задачу выполнил.
Он дал команду, и бойцы, рассыпавшись вдоль буерака, дружно затрещали автоматами, винтовками, а пулеметчик, приладив свой РПД на раздвинутых куцых ножках, высыпал сразу половину диска.
Фашисты заметались по картофельному полю, как обложенные горящим хворостом муравьи, а уцелевшая часть их кинулась в лес.
— Прекратить огонь! — скомандовал Саша. — Вперед по буераку к селу!
Вдруг заросли орешника распахнулись, и впереди возник остов санитарной машины с помятым кузовом и клочьями полотняного навеса. Вокруг нее валялись кучи тряпья и какие-то бесформенные комки. Над одним из них Саша увидел склоненную девушку. Она стояла на коленях и разматывала ярко белевший при пасмурном дневном свете бинт.
Саша не сразу узнал Таню, а узнав, остановился, опустил свой так и оставшийся неразряженным, облепленный грязью пистолет…
— Нам нельзя задерживаться, — сказал Саша Мелентьев, беря и поднимая Таню подмышки. — Встаньте же…
Губы ее дрожали, в глазах застыл ужас.
Таня молча показала на распростертые неподвижные тела, будто спрашивая, что с ними делать.
— Среди них есть живые? — спросил Саша. Он был бледен, из прокушенной губы на подбородок тоненькой алой ниточкой сбегала кровь.
— Они все умерли. Живой только вот этот, да и этот, наверное, скоро… — заикаясь, ответила Таня.
Плохо повинующимися руками она быстро перевязала двух раненых из группы Мелентьева. Столпившиеся вокруг изуродованных неподвижных тел бойцы, отдавая безмолвную честь погибшим, сняли каски…
22
Алексей лежал на вязкой, недавно вспаханной зяби, переводя дыхание после перебежки. Дождь промочил его насквозь, белье прилипло к телу, но ему было жарко. Непрерывная стрельба из автоматов, мелькание огневых вспышек, разрывы мин довели его до отупения. Все, что совершалось вокруг, он воспринимал теперь смутно. С налитыми кровью глазами, по какой-то случайности не задетый еще ни одним осколком, он появлялся среди бойцов там и сям, вызывая своим равнодушием к смерти удивление и невольное желание повиноваться ему во всем.
От батальона осталась одна горстка. Этой горстке предстояло последнее испытание: придерживать воображаемую дверцу, прикрывавшую вход в лощину, пока не закончится выход всей дивизии, отойти с боем через узкую щель и соединиться с арьергардом отбивающихся от немцев войск. Дверца уже трещала под напором вражеских атак.
Немецкие танки, зеленые и тупорылые, ревели на окраине села. Над головами бойцов висел непрерывный минный скрежет. К Алексею подползал, вытянув и без того длинную шею, Пичугин. С небритого его подбородка стекала мутная дождевая водица.
— Что нового, Пичугин? — еле ворочая сухим языком, спросил Алексей.
— Дивизия прорвалась. Есть приказ отходить. Третий взвод прикрывает, — с трудом разжал губы Пичугин.