Волгины

Не о таком человеке мечтала она; ей хотелось, чтобы муж ее обязательно занимал высокий пост и не отказывал ей ни в чем. «Только человек с видным положением может быть мужем такой красивой девушки, как я», — рассуждала Валя.
Как только Виктор уехал, Вале стало казаться, что она влюблена в Ивана Аркадьевича Горбова. Это был солидный мужчина, как говорили о нем в ее семье. Он вел в медицинском институте кафедру, руководил экспериментальной лабораторией при поликлинике.
Юлия Сергеевна, мать Вали, уже начинала думать, что лучшего жениха для дочери, чем Иван Аркадьевич, и не сыскать. Но время шло, а между Валей и Горбовым все еще не было решительного объяснения. Иван Аркадьевич почему-то относился к Вале излишне сдержанно и чуть покровительственно, как учитель к посредственной ученице. Он словно приглядывался со стороны и изучал ее. Это бесило Валю. Горбов был единственным человеком, который не робел под ее взглядами и даже иногда подтрунивал над ней. Вале казалось, что его умные глаза пронизывают ее насквозь, видят ее несложный душевный мир, и она сама невольно робела перед ним.
Мало-помалу влюбленность Вали в Ивана Аркадьевича стала остывать, сменилась чувством обиды и ущемленной гордости.
…Занятая мыслями о Викторе, она не заметила, как подошла к дому. Якутовы жили на втором этаже старого и прочного, как крепость, особняка. Буйно разросшиеся пирамидальные тополи и акации заслоняли окна, отчего летом в квартире Якутовых всегда стоял зеленый сумрак. В летние ночи тополи таинственно перешептывались, а когда разыгрывался ветер, шумели гневно, как море в прибой.
Валя поднялась по гулкой лестнице с еще сохранившимися ржавыми газовыми светильниками у перил. Безмолвие обняло ее, как только она переступила порог дома. Она любила эту тишину и прохладу, этот запах аптечной смеси и давно выветрившихся духов, любила старую мебель, словно оберегающую покой дома, — массивные диваны, черные книжные шкафы, потертые плюшевые кресла, тусклые кавказские ковры и новенький, несмотря на долгую службу, словно только вчера привезенный из магазина беккеровский рояль.
Сюда, в квартиру Якутовых, казалось, не проникали никакие житейские бури. Домовитый порядок пяти комнат ничем не нарушался. Николай Яковлевич почти все время проводил в клинике, кроме этого обслуживал городскую больницу, и на дому принимал редко, а с начала войны и совсем прекратил частный прием.
Юлия Сергеевна, в прошлом зубной врач, женщина рыхлая, страдающая астмой, давно оставила практику и вела домашнее хозяйство. Ее бормашина стояла в кабинете Николая Яковлевича, закутанная в полотняный чехол. Каждую субботу чехол снимали, машину натирали до глянца, Юлия Сергеевна вздыхала и говорила при этом, что вот только бы избавиться от болезни, а то бы она снова принялась лечить чубы. Но болезнь развивалась, Юлии Сергеевне было трудно не только стоять у бормашины, но и сидеть в кресле. Руки ее уже не могли держать зубоврачебных щипцов.
Когда Валя вошла в комнату, Юлия Сергеевна сидела в кресле, закрывшись газетой. Валя на цыпочках подошла к ней и, испытывая грустную нежность, коснулась губами высоко взбитых седеющих волос матери.
Юлия Сергеевна вздрогнула, откинула газету. Болезненно оплывшее лицо ее выражало усталость и страдание; такие же голубые, как у Вали, но заметно потускневшие глаза были влажны.
— Что с тобой, мама? Ты плакала? — спросила Валя.
— Я читала и немного устала, — учащенно дыша, ответила Юлия Сергеевна, откладывая газету с портретом Виктора. — Читала вот. Указ… Неужели это тот самый Волгин, что бывал у нас зимой?
— Да, мама, тот самый, — нарочито безразличным тоном ответила Валя.
— Удивительно. Никогда не могла бы подумать.
— Что же тут удивительного? Виктор — превосходный летчик.
Юлия Сергеевна вздохнула.
— Все как-то не верится… Совсем незаметные люди становятся героями. А немцы опять сделали налет на Москву. Есть слухи — они уже под Мариуполем.
Валя погладила седую голову матери.
— Не надо, мама, думать об этом.
— Как можно не думать? Немцы идут сюда, а ты говоришь — не думать. Ты отдаешь отчет, о чем говоришь?
 
— Но почему ты думаешь, мама, что их допустят к нашему городу? — с досадой спросила Валя.
— Конечно, их могут не допустить. Кто бы не хотел этого? Но многие уже уезжают. Вообрази: бросить квартиру, вещи и ехать неизвестно куда. Я не могу этого представить себе, — Юлия Сергеевна продолжала более спокойно: — Недавно звонил отец… Принимает дела в эвакогоспитале. Его назначили главным хирургом. Обещал приехать домой обедать, он и Иван Аркадьевич.
Валя промолчала и стала собирать разбросанные по ковру газеты и журналы.
— С тобой Иван Аркадьевич ни о чем не говорил? — спросила Юлия Сергеевна.
— А о чем он должен говорить? Я уж не помню, когда он был у нас.
Валя сделала небрежно-равнодушный вид. Юлия Сергеевна внимательно взглянула на нее.
— Вот тоже… Ты уже не девочка, и я могу говорить с тобой откровенно. Признаюсь, мне бы хотелось, чтобы у тебя с Иваном Аркадьевичем были более определенные отношения…
— Мама, ты говоришь глупости! — вспыхнула Валя, и даже шея и уши ее покраснели.
— Почему глупости? Я, знаешь ли, смотрю на эти вещи просто, как мы смотрели в свое время. Через год ты будешь врачом. У него положение. Он тебя любит, я вижу…
— Да? — Валя презрительно покривила губы. — Ты это видишь, а я не вижу. Он меня не любит, а изучает, как своего подопытного кролика. И вообще, не будем об этом говорить.
— Но почему же? — Юлия Сергеевна обиженно смотрела на дочь. — Ничего нет дурного в том, что я думаю о твоем будущем. Иван Аркадьевич — очень солидный человек.
— Разреши мне, мама, самой думать о своей судьбе, — сказала Валя и, взяв газеты, ушла в свою комнату.
Придвинув кресло к окну, она уселась и долго разглядывала портрет Виктора. Ей казалось — он насмешливо глядит на нее. Отложив газету, она прошлась по комнате. Вот здесь она сидела с Виктором в последний раз. Здесь он поцеловал ее, и лицо его при этом было ужасно смущенным. А вот здесь однажды вечером они, стоя у окна и прижавшись друг к другу, молча смотрели на залитое лунным светом зимнее небо. Почему она тогда отвергла его любовь? Неужели во всем виноват Иван Аркадьевич? Да, он нравился ей, ей льстили его ухаживания и то, что он ходил с ней в театр, а иногда приезжал за ней в институт на маленьком, словно игрушечном фордике. Вале хотелось тогда, чтобы все это видели ее подруги. Но кроме этого, кажется, ничего не было… Иван Аркадьевич был слишком серьезен: он говорил только о своей лаборатории, о своих опытах, и с ним было скучно.
Валя подошла к окну и стала смотреть на улицу. Раздражение против Горбова мешалось с мыслями о Викторе. Ей хотелось плакать.
Солнце уже спряталось за домами, бледные сумерки затопляли город. Ветер гнал по булыжнику пыль, высохшую листву; деревья сердито шумели.
Из окна были видны только мостовая да площадка соседнего двора, все остальное закрывали тополи. По улице прошли женщины в защитных костюмах и с санитарными сумками, а за ними, устало отбивая шаг, прошагали красноармейцы. В соседнем дворе женщины и ребятишки копали щели, носили бревна и доски. Смотреть на них было, тоже скучно, и Валя отвернулась…
8
Совсем стемнело, когда приехали Николай Яковлевич Якутов и Иван Аркадьевич. Домработница Гавриловна уже закладывала окна листами черного картона.
Валя услышала голос отца и с выражением печальной томности в глазах вышла из своей комнаты. Увидев отца, всплеснула руками:
— Папа, тебя не узнаешь!
На Ивана Аркадьевича, почтительно пожимавшего ее руку, она даже не взглянула. Вид отца растрогал ее. В его внешности было что-то неловкое и по-ребячьи задорное. Военная гимнастерка с двумя зелеными прямоугольничками в петлицах, обтягивая выдвинутый живот, топорщилась позади петушиным хвостом, на голове с растрепанными, спадающими к ушам седыми волосами прямо, как поповская камилавка, торчала новая, еще не смятая пилотка. У Николая Яковлевича были всегда хмурые глаза, остро и насмешливо смотревшие из-под рыжеватых бровей. Говорил он брюзгливым старческим тенорком.