Дорога неровная

— Обманывать вздумал, мерзавец ты этакий, прости меня, Господи! Брысь отсюда!
И Колька стал пробираться к выходу, где следовало еще оставить пятачок выделенный матерью на пожертвования солдатикам, что бьются теперь на германском фронте за веру, царя и Отечество. Кольке, конечно, солдатиков было жаль, но пятак — еще больше. И он, бросив пятак на блюдо — все же сделал доброе богоугодное дело — мимоходом прихватил гривенник.
Теперь в церкви делать нечего.
Колька вышел на улицу за церковную ограду, посмотрел улыбчиво на солнце, голубое небо, на ребятишек, играющих в бабки неподалеку на дороге, поглядел, как другая компания фабричных сорванцов меряется крепостью «крашенок», и, позванивая монетками в кармане, стал спускаться к мостику через речку. И тут он увидел свою знакомую «тетю», недавно выручившую его в школе перед директором. Она сидела с другими нищенками у ограды.
— Будьте здоровы, бабуля, Христос воскресе! — звонко поприветствовал старушку Колька и, покопавшись в кармане, на ощупь выбрал пятак и вручил его нищенке. — Держите, бабуля!
Старушка взяла пятак, и губы ее скривились, она готова была заплакать: несмотря на великий христианский праздник, подаяний было мало. Невысокие стали заработки у рабочих, а нищих все прибавляется на паперти. К убогим от роду добавились солдаты, искалеченные войной.
— Воистину воскресе, — ответила растроганная старушка, — спаси тя Бог. Уж так я за тебя, касатик, молиться буду, Христос тя спаси…
Но Колька уже не слушал, шагая к торговкам, которые расположились у мостика через Белянку. Он купил на пятак сушеных груш, пятак, полученный на сдачу с гривенника, решил оставить для игры в бабки.
Шел по Спасо-Запруденской улице Колька, жевал груши, сплевывал семечки, был доволен собой и жизнью, тем, что повезло в игре, и он сумел утроить свой капитал.
— Откуда, Колька, груши? — спросил его Коська-брат, догнав почти у самого дома. — Дай и мне.
— Оттуда! Уметь надо! — самодовольно усмехнулся Колька и рассказал, посмеиваясь, про все свои финансовые операции.
— Дай, Колька, груш, — попросил вновь Коська, но, получив отказ, обозленно пригрозил: — Дай, а то батьке скажу! Он тебя вздует!
— Говори! — презрительно сморщился Колька. — Ябеда-корябеда! Я сам тя вздую!
В том, что Колька его победит в драке, Коська не сомневался: младший брат был сильнее и ловчее. Но соблазн отомстить Кольке руками отца был так велик, что Коська все же вечером рассказал отцу про шкоду брата, улучив момент, когда рядом никого не было: быть доносчиком — плохое дело, Коська это понимал, доносчиков не любят рабочие.
После вечернего чая, когда ребята стриганули из-за стола после отцовского позволения, Константин придержал Костю и Кольку:
— Спускайте штаны — и на лавку!
— Папенька, да я-то зачем? — заныл Коська. — Я ничем не виноват!
Колька молча первым лег на лавку, которая служила ребятам и во время еды, и была их домашним эшафотом. Он крепко ухватился за деревянные раскоряченные ноги, стиснул зубы до хруста в скулах и постарался расслабиться — по своему богатому опыту знал, что во время порки лучше не напрягать тело.
Татьяна тут же ушла. Она всегда была против порки детей, но и противоречить не пыталась, зная, что это бесполезно, потому что Константин однажды ей сказал: «Меня отец больше всех сек в таборе, однако, хуже я от этого не стал».
Плетка свистнула, Колька вздрогнул, слезы зависли на ресницах, на ум пришла молитва мытаря: «Боже, милостив буди мне, грешному… — но дальше он забыл и от души зашептал свое: — Господи, спаси и помилуй, не дай описаться, вот отец тогда всыплет, так всыплет…»
Отвесив Кольке достаточное число ударов, Константин приказал:
— Вставай!
Мальчишка осторожно встал, так же осторожно натянул штаны и застегнул поясной ремешок, стараясь даже не скривиться, украдкой смахнул слезинки с густых ресниц, и медленно, отчасти от форсу, отчасти от боли (штаны шоркали по битому месту), независимо вышел из комнаты, злорадствуя, что и Коське тоже перепадет.
Константин усмехнулся в бороду: вот, стервец, больно, а молчит. Молодец парень! Хороший бы из него в таборе цыган вышел, старый Роман был бы доволен внуком. А вот Костя, второй сын, названный так, как и сам Константин, по давней традиции в их роду, совсем не такой. Узкоплечий и светловолосый, лишь черные отцовские глаза поблескивают на бледном лице. Но искры в глазах — это еще не признак сильного характера. Эх, не оправдал ты своего имени, Коська, Кольке бы надо быть на твоем месте…
 
— Ложись! — сурово приказал Константин-старший младшему и щелкнул плеткой.
Костя тихо запоскуливал, укладываясь на скамью, и при первом же ударе дикий вопль взвился к потолку.
— Не доноси, не доноси… — приговаривал отец при каждом ударе, — не вой, терпи…
Колька сидел в это время в кустах смородины и прикладывал мокрую тряпицу на больное место. Он уже жалел брата, думая, чего же орет Коська-дурак? Отец, когда орёшь, хлещет больнее. Вот он, Колька, и не пикнул сегодня, так отец, можно сказать, лишь погладил… ой!
Как только принес Колька свидетельство об окончании фабричной школы, отец объявил:
— Пойдешь, Колька, завтра со мной. Я с мастером договорился, будешь в ватерном цехе робить. Ты уже встал на ноги, хватит ворон гонять.
В семье Смирновых «встал на ноги» означало окончание четвертого класса заводской школы.
На следующее утро Колька молча плелся за отцом и братьями. Завод, конечно, не пугал его — видел заводские корпуса из окон школы да и бывал там не раз, когда носил обед старшим братьям и отцу. Но одно — прийти просто так, и другое — работать там постоянно.
За проходной Михаил и Костя ушли в механические мастерские, где Коська теперь работал, а Константин повел Кольку в прядильный цех к знакомому мастеру. Они нашли его в маленькой стеклянной конторке, откуда виден был почти весь цех, хотя проку в том, наверное, не было от пара, что шел от распарочных котлов. Мастер был дородный, рыжий-рыжий, как их петух. Он сидел за столом и пил чай.
Колька поразился, как мгновенно изменился внешне отец, казалось, даже ростом стал меньше. Стоит, картуз теребит в руках, а в глазах — мольба:
— Вот, Кузьма Проклыч, мальчонку своего привел. Я говорил вам вчера. Он уже не маленький, тринадцатый годок идет, крепкий паренек…
Мастер ничего не ответил Смирнову, словно и не с ним вчера в чайной водку пил, не взглянул и на Кольку, только буркнул в рыжие пушистые усы:
— Иди за мной, на ватерах будешь работать катушечником.
Колька боязливо посмотрел на отца, тот постарался ободряюще улыбнуться и подтолкнул сына вслед за мастером.
Ватер — большая прядильная машина. Прядение может быть «сухим» и «мокрым». На Зотовской фабрике — «мокрое» ватерное отделение, куда пряжа доставлялась от распарочных котлов. Затем эта пряжа наматывалась на большие катушки.
От котлов шел густой пар, и Колька, стоя рядом с мастером, еле видел его лицо, а в глубине этого тумана кто-то смутно маячил. Кузьма Проклыч достал откуда-то длинный брезентовый фартук, сунул Кольке в руки и сказал:
— Смотри, что другие ребята делают, и ты то делай, — и ушел.
Колька стоял, не понимая, куда ему идти. Всюду пар, пар, пар… И на Кольку прямо из пара накатил страх, он готов был уже умчаться вслед за мастером, но из белесых клубов вынырнул мальчишка, чуть пониже ростом Кольки в длинном фартуке до самого пола.
— Эй, — крикнул он хрипловато и шмыгнул носом. — Ты кто? Новенький? Тебя Проклятыч привел?
— Новенький, — лазгнул зубами Колька.
— А чего не работаешь?
— Н-не-е знаю, что делать…
— Ясно, я тоже не знал, что делать сперва. Проклятыч рази что скажет. Вот дерется он здорово, гляди, во, — мальчишка вздернул верхнюю губу и показал выбитый зуб, — это мне Проклятыч шандарахнул. А тебя как звать?
— К-к-ко-о-лька…
— Вот здорово! И я — Колька! Слышь, а ежели нас будут кликать, ведь мы не поймем, кого надо. Позовут меня, а прибежишь ты, надобно будет тебя, а прибегу я… Это, знашь, не нравится мне, за ошибку-то лишние колотки получать будем, — мальчишка деловито нахмурился.