Чего же ты хочешь?
– Но в основе-то, – сказал Сабуров, – было все то же, что позже и у менее тонких людей было, вплоть до Гучкова и Милюкова. Проливы, а не кресты над Святой Софией. Босфор, Дарданеллы.
– Этим материализмом можно что хочешь опошлить, – не согласился Богородицкий.– Вот вы спрашивали о Булатове. Он как раз так, в лоб, догматично, схематично, и рассуждает о подобных предметах. Человеческое, происходящее от личности, он отбрасывает. Одни интересы ищет. В чью, дескать, пользу. А что, без пользы-то нельзя разве? И вы вот сразу – немка! Да это же чисто формальное, биология, так сказать. А дух-то, дух Екатерины– русский дух! Ум какой! Широта! Вы не знаете, а я знаю. Святейший Синод пожаловался ей на казанского губернатора за то, что тот, обойдя тогдашние указы, дозволил построить в Казани несколько мечетей. И что же ответила на это Екатерина? – Богородицкий вытащил из кармана записную книжку, полистал, прочел: – «Как господь терпит на земле все вероисповедания, языки, религии, так и императрица, следуя в этом его святой воле и его заповедям, поступает, прося только, чтобы между ее подданными царили всегда любовь и согласие». Одобрила, значит! Вот так. Или по поводу церковных обрядов. Никого ничем не сковывала.– Он еще полистал. – Вот слова ее и по этому поводу: «Тот, кто творит добро ради добра, не нуждается ни в смешных обрядах, ни в костюмах, столь же смешных, как и легкомысленных». Великая женщина! В конце жизни как она писала?! «Мое желание и мое удовольствие были – сделать всех счастливыми».
– Не всех, очевидно, – Сабуров улыбнулся, – а лишь своих фаворитов, несколько дюжин преуспевавших возле нее любовников. В этом смысле она – что да, то да – отличалась, скажем, от Екатерины Английской или от Христины Шведской. Те своих любовников просто-напросто приканчивали, когда надобность в них проходила, а Екатерина щедро награждала их за счет российской казны и ни одного не забыла милостями до конца ее дней. Да, в этом она была велика. Потемкин, всем известно, получил от нее в общей сложности пятьдесят миллионов рублей. Семнадцать миллионов перепало братьям Орловым и так далее.
– Вот это и есть, простите меня, господин Карадонна, чистой воды булатовщина. Опошление всего высокого и светлого.
– Ого!– сказал Сабуров. – Мы с господином Булатовым, которого я не имею чести знать, оказывается, одинаково судим о некоторых вещах. Мне бы хотелось с ним познакомиться.
– Не велико удовольствие вам будет от этого.
– Во всяком случае – я убежден теперь в этом – господин Булатов, как и я, не согласится с тем, что царица Екатерина Вторая стремилась сделать всех счастливыми, что она была такая гуманная и человечная, такая радетельница и благодетельница. А как же Пугачев, господин Богородицкий? Гуманнейшая из гуманнейших приказала разрубить человека живьем на четыре части, каждую часть отдельно насадить на кол, выставить их в четырех концах Москвы, потом сжечь. Уж до того она старалась истребить память о восстании против ее гуманности, что даже реку Яик велено было ею переименовать в Урал и казачеству яицкому именоваться впредь уральским!
– Так ведь то бунт был, мятеж! А вы бы как на месте Екатерины поступили? – утрачивая добродушную свою улыбку, запротестовал Богородицкий.
– Тогда, значит, и Радищева она правильно репрессировала?
– А защищаться-то ей надо было! Тут своя логика. Нельзя не понять.
– Так хорошо, как вы, господа, я старой истории России не знаю, – вступила в разговор Порция Браун, – но мне кажется, что господин Богородицкий прав. Сегодняшними мерками действия людей прошлого мерить нельзя. Царица Екатерина отвечала за судьбу государства, и она должна была защищать государство от поджигательств.
– Простите, мисс Браун, – упрямо отстаивал свое Сабуров. – Вы мне рассказывали, да я и сам в десятках, в сотнях зарубежных изданий прочел о том, как и вы персонально и авторы многочисленных статей возмущаетесь советским судом, который осудил двух или трех литераторов, печатавших под псевдонимами за рубежом направленные против советского строя сочинения.
– Да, да! – воскликнула Порция Браун. – Этим возмущены все порядочные люди в мире.
– Но государство-то защищать надо! – в тон ей ответил Сабуров. – Почему царей, цариц, сатрапов, угнетавших народ, вы готовы оправдывать: мол, обязаны были защищать государство. А тут, где касается Советской России, вы непреклонны. Слишком избирателен ваш метод. Почему, по-вашему, Радищеву было нельзя выступать против государства Екатерины, государства абсолютистского, уродливого, тиранического, а какие-то злобные критиканы пусть на здоровье вредят своему государству, государству народа, молодому, прогрессирующему, и трогать их нельзя? Концы с концами у вас не вяжутся, мисс Браун.
– Вы не коммунист ли, господин Карадонна? – с деланным смехом спросила Порция Браун.
– Нет, я не коммунист, – ответил Сабуров. – Но я столько наделал в жизни ошибок, что очень многому на них научился.
– Господа, господа! – стучал вилкой о графин хозяин дома. – Мы все горячимся, и это хорошо. Мы хотим истины, а истина рождается только в споре. Почему я так чту память и дела Екатерины Алексеевны? Потому что мне дорог каждый, кто радеет о народе. Не зря тут лапти-то висят. Это совсем не декорация. Я часто, часто бываю среди людей, среди тех, из кого вышел. Многое еще не сделано, чтобы всем жилось на земле хорошо. Еще трудна жизнь народная, ох, трудна! Иной раз глянешь, и вот тут запечет. – Он показал кулаком на свою грудь.
Сабурову показалось, что своей резкостью в споре он обидел поэта, и, чтобы сгладить напряжение за столам, спросил:
– А где, простите, вы бываете, господин Богородицкий? В каких местах России?
– В разных, в разных, господин Карадонна. Чаще же всего в родных своих, северных. Дом у меня там родительский, гнездо родное. Заботы оно требует. И вот, как приедешь да глянешь, как народ все еще в избушках живет… Запечет, говорю, здесь. Сад у меня там большой, корней двести одних яблонь. Сам с ними справишься ли? Нет. Позовешь в помощь односельчан. Разговоры пойдут. Души изливаются. Трудно народу, ох, не легко! Глухие места, дальние.
– А как же вы добираетесь туда? – любопытствовал Сабуров.
– Я-то? Да машиной. «Волга» моя лесных колдобин не берет. Пришлось еще и вездеход купить, с передачей на обе оси. Приедешь, конечно, доберешься, а душа не на месте. Чуешь, что не можешь ты быть спокойным. Народ-то, народ…
Штрих за штрихом перед Сабуровым раскрывалась натура ханжи, фарисея, лжепечальника за народ. На псковских, новгородских дорогах, по дороге в Москву группа сворачивала не в одно селение, и нигде ничего подобного, о чем печалится Богородицкий, никто из них не заметил. Видели множество сельскохозяйственных машин, в каждом доме телевизор или радиоприемник, видели велосипеды, мотоциклы. Дома, правда, еще не благоустроены, кое-где даже покрыты соломой. Но люди говорили: деньги есть, и руки рабочие есть, строительных материалов не хватает. Словом, у всех перспективы, у всех планы, надежды. А этот развесил лапти над обеденным столом, сидит жует паюсную икру, пьет водку и горюет.
Сабуров знал, что среди русского крестьянства всегда водились такие, которые постоянно хныкали, прибирая тем временем своих односельчан к рукам. В долг давали, под проценты, под отработку и делали при этом вид, будто бы они самые что ни на есть бескорыстные благодетели. В хозяине дома ему увиделся именно такой мужичина. Ведь, поди, не в шутку сказал он это о сударе и сударыне, о вашем превосходительстве и вашем сиятельстве. Окажись такой в поле зрения матушки Екатерины Алексеевны, ох, и лебезил бы перед ней! Ох, и старался бы и днем и ночью за блага, какие сыпались на пригреваемых матушкой хитрецов!
– Мисс Браун, – сказал он, взглянув на часы.– Я должен извинить ся перед хозяевами дома. Мне надо быть в отеле. Работа, господа! – Он встал и поклонился. – У нас, у людей нашего мира, известное вам жизнен ное правило: бизнес есть бизнес.
– Что ж, а я еще побуду,– согласно кивнула Порция Браун. Ей хозяин дома нравился, ей был нужен, полезен такой человек.