Какого года любовь

Ее взгляд на мир восхищал его независимо от того, вел он ее на концерт Лондонского симфонического оркестра (“Не понимаю, почему на меня цыкнули только за то, что я чуть подергала головой. Если Шостакович не заводит кого‐то, это ведь у них проблема, не у меня, верно?”) или на студенческую постановку “Троила и Крессиды” во дворе колледжа (“Сдается мне, Шекспиру кто‐то разбил сердце, вот он и выместил это на женщине, которую сам же придумал. Это мелко, и все дела”).
Ее инстинктивная уверенность в своем праве на мнение была совершенно иной природы, чем у окружающих его молодых людей с их верой в учебники, вялой опорой на интеллектуальные авторитеты и ссылками на добытые зубрежкой познания. Суждения Летти был стремительны, непреклонны и глубоко прочувствованы. Берти пробовал взирать на мир с заимствованной у нее свежестью взгляда. Это, однако, не помогало ему со студенческими работами. Не ценят они оригинальность мышления, уныло стенал он ей в шею или в телефонную трубку.
– Берти, отойди от телефона и возьмись за дело, – настаивала Летти из будки, которая стояла в конце ее улицы.
– Но это скучно и без толку. Переводить фарс из “Женщин в народном собрании” Аристофана? Честно говоря, я б лучше послушал, как там дела на твоей почте. Наверняка это смешней. Что, Чокнутый Сэл все еще норовит расплатиться за марки ягодами тиса?
– О нет, у тебя не выйдет. Не выйдет раскрутить меня на болтовню, Берти, иди и делай свою работу, – голос у нее был суровый, хоть и звучал издалека.
Он застонал, на что она не ответила. Последовала долгая пауза, в которую она слушала, как он дышит.
– Знаешь, Берти, ты чертовски везучий, сказала бы я тебе кто, и даже не осознаешь этого, – в конце концов взрывалась она. – Я вон и мечтала бы побольше узнать про Аристофана. Но мне целыми днями приходится взвешивать посылки. И единственное, на что я трачу свой мозг, это как бы помягче сообщить кому‐то о том, что на сберегательной книжке у него больше ни пенни. Да я б упивалась этим Аристофаном, дай мне кто такую возможность!
Ненадолго Берти делалось стыдно. И еще он удивлялся, немного. Ведь обычно Летти говорила о своем почтовом отделении так, будто всем довольна: ее снова повысили, она стала начальницей, заняла должность, на которую раньше могли поставить только мужчину.
Сам‐то он в глубине души считал, что повседневная работа, как она о ней рассказывает, ужасающе монотонна и утомительна. И вот оказывается, что можно гордиться тем, что у тебя есть работа, и при том все‐таки… маяться и скучать.
Еще одним фактором, серьезно повлиявшим на прилежание Берти в учебе, была политика – он и по сему поводу шутил, что это из‐за Летти и разговоров с ее отцом, братьями и друзьями. “Мое политическое пробуждение – это твоя вина, дорогая. Вот что бы тебе оставить меня бродить, как во сне, по жизни, подобно всем остальным? Тогда, возможно, я получил бы оценку повыше!”
По правде сказать, то было не столько пробуждение, сколько очистка от примесей: симпатии Берти к левому крылу возникли задолго до встречи с Летти. Поговаривали, что война – великий уравнитель, стиратель различий, но Берти, когда он служил в Италии, хватило проницательности увидеть, до какой степени это не так, ведь при всей его зеленой неопытности отдавать приказы все‐таки доводилось ему. И с какой стати? Да с той всего лишь, что когда‐то далекий его предок сумел, угодив королевской особе, добыть себе землю и титул. Чем не губительно дурацкий порядок вещей?
Но знакомство с Летти и ее семьей, безусловно, обострило его взгляд. Льюисы обладали житейской мудростью, которую он ценил, а разглагольствования привилегированных студентов – нет. Хотя не мог не заметить, что Эван никогда не приводит примеров из собственной жизни, предпочитая делиться тем, как недоедали в тридцатые соседские дети, как из‐за производственной травмы схватился его приятель с “чертовыми чиновниками”, как невыносимо скученно жилье в шахтерских поселках “за линией”.
Вступив в Оксфорде в лейбористскую партию, Берти вскоре стал секретарем студенческой группы. Они раздавали брошюры, проводили дебаты, на которые сходилось немало народу, собирали деньги. Но больше всего Берти нравилось писать статейки для “Черуэлл”, еженедельной студенческой газеты, названной по имени местной реки; одна из статей, в защиту национализации железных дорог, в которой он впрямую цитировал Эвана, получила признание и одобрение. Газетная статья давалась ему раза в два быстрей, чем вымученное учебное сочинение, и благодаря тому, что он усвоил себе теплый, непринужденный тон подчеркнуто разумного человека, его опусы выгодно отличались от утомительно нудных и жестко обличительных речей, которыми злоупотребляли порой университетские левые радикалы.
 
Лучшим из его читателей была Летти: она щедро хвалила любую статью, прежде чем мягко указать на то место, где фраза скатилась в клише или звучит дурно, или же – куда менее мягко – ткнуть пальцем в провал в аргументации.
– Уж лучше тебе услышать это от меня, верно, милый, чем от кого‐то другого? Так ты можешь подготовиться к схватке…
– Или я могу просто пересказать это так, чтобы выразить то, что хотел сказать ты, и мысль станет доступней.
– Или можешь сделать вот так, да. – Летти вскидывала горделиво подбородок, и он целовал ее и за то, как она красуется, и за то, как умна.
Сочинение такого рода политических комментариев для человека, получившего 2:2 в Оксфорде и не имевшего особых личных амбиций, на взгляд Берти, было оптимальным способом внести свой вклад в улучшение мира. Однако отец считал, что, если Берти хочет жить в Лондоне, ему следует по окончании учебы найти “подходящую работу”. Оставаться в Фарли-холле бок о бок с Гарольдом Берти не собирался – и, кроме того, он видел, как вспыхнули глаза Летти, когда он упомянул о переезде в столицу.
Он согласится на любую работу, только бы сделать ее счастливой. Но прежде всего они наконец поженятся.
– Знаешь, что самое лучшее насчет этого бала? – спросил он Летти, когда струнный квартет с рвением начал сонату Вивальди и какая‐то девушка взвизгнула, едва не упав в озеро.
– Шампанское?
– Нет.
– Мое платье?
– Близко, но нет. – Он сделал паузу. – Самое лучшее в нем то, что он знаменует собой конец студенчества. А это значит, что почти уже пришло время жениться.
Летти лицом прижалась к его груди, и ему чудилось, что он чувствует, как широко она улыбнулась. То, что бал все‐таки доставил ей удовольствие, вызвало у него прилив незамутненного счастья. Прилив уверенности в том, что их жизни могут сплестись воедино у всех на глазах так же легко и естественно, как если бы они были только вдвоем.
Берти взял ее руку в свою, и они стали раскачиваться в такт музыке, двигаясь плавно и слаженно. И Летти казалось, что она так близко к нему, что может втиснуться в его грудную клетку и сомкнуть ее вокруг себя.
Еще один залп фейерверка, и Берти не по себе стало от недоверия, неужто и впрямь мир так щедр к нему.
  
Глава 7
 
Июль 1948 года
 
Заправив кончик веточки флердоранжа под темную прядь Летти, Роуз сделала шаг назад. Снизу, с широкой подъездной дорожки Фарли-холла, доносился тихий рокот машины, дожидавшейся, чтобы доставить их в церковь.
– Ты только глянь на себя, – сказала Роуз со вздохом, дрогнув пухлой нижней губой. – Красивей просто нельзя быть…
Летти, прикусив собственную губу, силой заставила себя устоять и не попрыгать на месте. В руках и ногах кипела-бурлила энергия, шипучее возбуждение, с которым непонятно было даже, что делать.
Сегодня день ее свадьбы. Сегодня она отдастся Берти.
И сегодня Берти тоже станет ее – наконец она познает его всего, целиком. От этой мысли сердце сжималось. А уж мысль о том, что сегодня встретятся наконец их родители – ее мир и его – заставляла сердце валиться куда‐то ниже колен.
Стараясь не показать этого даже Роуз, Летти изобразила улыбку и прошлась руками по своему платью цвета слоновой кости.