Азовская альтернатива : Черный археолог из будущего. Флибустьеры Черного моря. Казак из будущего

– Панове, мы ж на майдане в Сечи уже всё решили. Собрание лыцарей нас поддержало, деньги нам на поход выделило. Разве можно против воли всех сечевиков выступать?
Раздавшиеся из толпы ответы, если их очистить от прямых оскорблений гетмана и ругани вообще (являющейся зачастую связующим звеном в предложениях), сводились к единодушному «Да!». Сечевики считали, что изменить цель похода не только можно, но и нужно.
– Хлопцы, мы в самые богатые места мира идём! Шах нас золотом осыплет за помощь! Зачем вам свои жизни зря класть под неприступными стенами Азова? В Персии намного больше получим! – пытался сыграть на пристрастии казаков к богатой добыче гетман.
Запорожцы, тем временем, протискивались к паперти. Вскоре их возле гетмана собралось более двух тысяч. К бойцам, пришедшим с табором (обслуга права голоса не имела, работяги не считались лыцарями), присоединились запорожцы, жившие на Дону. И реакция казаков была очень бурной и агрессивной. Надежда гетмана уговорить казаков идти в Персию оказалась призрачной и ошибочной. Ему не дали говорить. Любое его слово встречалось рёвом, свистом и обиднейшими оскорблениями. В подобной обстановке ни о каких уговорах или убеждениях не стоило и мечтать. Васюринский, предвидевший такой оборот дела, проинструктировал своих людей соответствующим образом.
Филипп пытался бороться. Но с ужасом обнаружил, что даже его личная сотня не спешит на его защиту. Кое-кто из тех, кого он считал верными своими сторонниками, орал и свистел, требуя его отстранения. Побледневший гетман осознал, что не сможет не то что уговорить казаков идти в Персию, а даже произнести речь в свою защиту. Переоценка собственных сил могла стоить ему жизни. Не выспавшийся и перенервничавший Матьяш запаниковал.
Стоявший в толпе напротив его Васюринский уловил момент.
– Что, шляхетская морда (вообще-то, сам Васюринский был шляхтичем из более древнего рода, чем гетман), нечего простым казакам сказать? Смотри, не обделайся со страху.
Умел говорить опытный политик Иван. Хоть и рядом они стояли, не должен был вроде бы Филипп его услышать в гаме площади. Однако услышал. И хоть сам был политиком не из последних, не выдержал ехидной ухмылки и обидных слов. Сорвался и заорал тонким тенором, хотя обычно разговаривал баритоном.
– Мо-о-олчать!!! Всем замолчать!! Вы кого, хлопы, оскорбляете! Я ж ваш гетман!
Вполне успешно глушившие последние попытки гетмана объяснить свою позицию, на этот раз казаки его услышали. Не все, естественно, но многие. Отчего гул на площади существенно стих.
Сильно погорячился Филипп Матьяш. Можно сказать, фатально. Говорить такое казакам безопасно, если вы уверены, что они добротно связаны, а у вас есть в руках убойно-огнестрельный аргумент. Они своё «лыцарство» воспринимали без всяких шуток, обзывать их быдлом было опрометчиво в крайней степени.
Васюринский смог воспользоваться относительной тишиной для произнесения своей речи.
– Товарищи! Можем ли мы ходить в бой под командой человека, который нас хлопами обзывает?!
Кто бы сомневался, что все дружно ответят: «Нет!!»
– Хлопцы! Нужен ли нам гетман, не желающий помочь братьям в святом деле?
– Нет, не нужен!! – дружно заорали все. И уже вразнобой стали предлагать варианты дальнейшей гетманской судьбы. В подавляющем большинстве совершенно нецензурно. Услышь эти предложения султан, казни возле его дворца в Стамбуле сильно разнообразились бы.
Васюринский выждал несколько минут, он знал, что всё время пребывания в Монастырском городке запорожцев интенсивно обрабатывали, агитируя идти на Азов. Учитывая наличие старой вражды, агитация оказалась очень эффективной. Особенно в связи с возможной добычей в этом богатейшем городе. Пилип, своим подчёркиванием собственного шляхетского происхождения, попугайскими нарядами, не принятыми у сечевиков в походах, выпячиванием своего верховенства за несколько дней успел настроить против себя многих. Васюринский с помощью своих соратников смог акцентировать внимание казаков на недостатках гетмана. Теперь куренной мог воспользоваться победой над старым и опасным врагом. Никаких моральных терзаний у него при этом не возникло.
 
* * *
Проклятое, ненавистное наказному гетману быдло бесновалось вокруг со всех сторон, что-то вопило, визжало и свистело, но Филипп его не слышал. Совсем. Он весь был в размышлениях о собственной судьбе и божественной справедливости. Как безразличны были ему их крики, так не волновали перекошенные от злобы рожи. Незнакомый казак, весь в конопушках, хотя зима до недавних пор вела арьергардные бои с наступавшей весной, злобно скалил зубы. Рядом орал, аж слюна летела, смуглый, как цыган, плохо бритый тощий и длинный казарлюга, вроде бы смутно знакомый. Потом бросился в глаза – и здесь от него покоя нет – свистящий сразу в четыре пальца, от натуги аж глаза выпучились, Юхим Срачкороб. На этого человека не реагировать было невозможно. Даже в этих страшных обстоятельствах Матьяш ощутил тяжесть в кишках. Гетман пожалел, что недавно выступал за прощение Срачкороба.
«Нет предела человеческой неблагодарности!» – окончательно осознал Филипп. От этого болезненно защемило его сердце. Он понял, что погрязшие в грехах казаки обречены на вечные адские муки. Именно обречены, нет им спасения.
И вспомнил надоедливый сон. Призабытый из-за бурных событий казачьего круга.
«Господи Боже мой, спаси от позорной казни! Не допусти такой несправедливости. А я тебе свечку поставлю, в десять, нет, в двадцать пудов! Кто же это быдло к истинной вере приводить будет?!»
Но молчали небеса. Не явился на помощь погибающему гетману ангел с огненным мечом. Не перевели в шутку своё злое намерение казаки. Филиппов взгляд давно сам собой прикипел к большому дерюжному мешку, к которому его, вывернув до боли руки, тащили. Держал мешок, конечно же, разодевшийся, как на важный праздник, проклятый колдун Васюринский. Старый враг, будто охраняемый нечистой силой от него, верного слуги Господа. Растянув горло мешка пошире, характерник ехидно ухмылялся, глядя на своего наказного гетмана. Бессовестные гайдамаки воткнули Матьяша, ещё час назад имевшего право распоряжаться их жизнями по своему усмотрению, в мешок, как свиную тушу.
– Пшепрашам за беспокойство, просим пана гетмана в достойное его место! – услышал-таки Филипп слова своего врага в момент предпоследнего акта своей казни.
«Боженька, яви свою милость! Покарай нечестивцев, вознамерившихся казнить лютой смертью меня, твоего преданного раба! Я ради тебя всю Украину кровью залью! Только спаси!»
Не спешил Господь на помощь верному слуге католической церкви. Не церемонясь, казаки приподняли его, чтоб засунуть жертву в него полностью. То, что их недавний командир оказался там вниз головой, их не смутило ни в малейшей степени. Как не тронул их и его вскрик от боли. Со злорадными комментариями они завязали горло мешка верёвкой и, не задумываясь об ощущениях казнимого, поволокли его по земле. К реке, куда же ещё? Одни волокли, другие не ленились лупить по мешку палками.
«Больно! Больно же! Да спаси же меня, Господи! Ведь утопят, действительно утопят! Как в том сне, утопят!»
Заныли новые ушибы и старые раны, острая боль пронзила всё тело от вывихнутого при сдирании перстня среднего пальца правой руки. Матьяш осознал наконец, что чуда спасения его из лап взбесившихся казаков не будет, тоскливо завыл. Настолько громко, что был услышан всеми в шумной толпе. Но никакой жалости казаки, жаждавшие казнить как можно более позорно своего недавнего командира, не испытали. Ещё веселее и радостнее закричали, залихватски засвистели, энергичнее поволокли мешок с казнимым. Филиппу показалось, что тащили его нарочно по кочкам, не забывая награждать пинками и ударами палок.
Наконец-то это сумасшествие прекратилось. Но не от наполнения казацких душ добротой или милосердием. Они подняли мешок с кочек, раскачали его и бросили. Несколько мгновений, пока продолжался полёт, гетман надеялся, что в последний момент они передумали и бросили его на песок. Пошутили. Пусть по-дурацки, что с быдла возьмёшь, но передумали казнить своего гетмана. Однако мешок плюхнулся в холодную реку, и быстро, почти мгновенно – дерюга от воды не защищала – она вытеснила из него воздух. Филипп стал захлёбываться. Холодна оказалась водица донская, беспощадна. И привиделись в последний миг своей жизни Пилипу совсем не ангелы, а готовые тащить его грешную душу в ад черти. Даже закричать не смог он, не дано это людям в воде. А на лишний бульк никто внимания не обратил [26].