Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция (СИ)

Одной рукой Майкл, приобнял Гюнтера за шею. Гюнтер был хорошим товарищем, и ссориться с ним Майклу вовсе не хотелось.
— А я даю тебе другой приказ. Мы поедем туда только после того, как отвезем моего друга домой. Одно из двух: или ты едешь туда, или же я сам возьмусь за вожжи.
— Ты даже не представляешь себе, как это опасно, — вмешался Дитц. — Сам лезешь на рожон и всех тащишь за собой! Мы только что из-за тебя потеряли друга.
— Тогда слезай и иди пешком, — ответил ему Майкл. — Давай-давай. Слазь.
Дитц замер в нерешительности. Он тоже оказался в Берлине впервые и совсем не знал города.
Гюнтер чертыхнулся и, хлестнув лошадь вожжами, сказал:
— Ну ладно. Где в Темпельхофе?
Мышонок с готовностью назвал ему адрес, и Майкл убрал руку с шеи Гюнтера.
По пути стали все чаще попадаться пострадавшие во время бомбежки дома. Тяжелые американские бомбардировщики Б-17 и Б-24 доставили свой груз точно по назначению. Вся улица была завалена каменными обломками. Некоторые дома были разрушены полностью, превратились в груды обгоревших бревен и разбитых кирпичей. Над улицей висело облако дыма. Все вокруг было окутано мглой, и в наступающих сумерках дотлевающие среди дымящихся обломков красные угольки мерцали, словно блуждающие огоньки подземного царства мертвых.
По руинам бродили хмурые люди, пытавшиеся разыскать хоть что-нибудь из чудом уцелевших под обломками вещей. Языки пламени лизали обугленные бревна, разбросанные по земле, а совсем рядом с развалинами рыдала старая женщина; стоявший рядом старик пытался утешить ее. Тела убитых были с истинно немецкой педантичностью выложены в ряд на разбитом тротуаре и накрыты простынями.
— Убийцы! — кричала старуха сквозь слезы, задирая голову, глядя не то в небо, не то в сторону гитлеровской резиденции, расположившейся в самом сердце Берлина. — Будьте вы прокляты, изверги! — пронзительно выкрикнула она и снова безутешно разрыдалась, закрыв руками лицо, не в силах вынести само зрелище руин.
А впереди и вокруг были одни развалины. По обеим сторонам улицы дома были разгромлены, сожжены и лежали в руинах. В воздухе над землей висел дым, и он был настолько густым, что даже налетавший временами ветер не мог развеять его. Фабричные трубы уцелели, но от фабрики не осталось камня на камне, она была раздавлена, словно гусеница, оказавшаяся на пути у подкованного железом сапога. Груды каменных обломков и битого кирпича перегородили улицу, и Гюнтеру пришлось выехать на другую дорогу, свернув на юг, в глубь кварталов Темпельхофа. Где-то вдали, к западу, полыхал огромный пожар, языки пламени, беснуясь, поднимались высоко в небо. Майкл подумал о том, что бомбежка пришлась, скорее всего, на вчерашнюю ночь. Мышонок сидел неподвижно, уныло ссутулившись, глядя впереди себя невидящими глазами. Майкл хотел было тронуть его за плечо, но передумал и опустил руку. Здесь все было ясно без слов.
Гюнтер разыскал нужную улицу и через несколько минут остановил свою повозку.
Дом, сложенный из красного кирпича, выходил окнами на улицу. Пожар погас, угли остыли, и ветер развевал золу по ветру. Мышонок спрыгнул с повозки и неподвижно стоял рядом с грудой камней — это было все, что осталось от крыльца.
— Но ведь это не мой дом! — обернулся он к Гюнтеру. На лице его блестели капли холодного пота. — Ты ошибся, мы приехали не по адресу!
Гюнтер не ответил ему. Мышонок во все глаза смотрел на развалины собственного дома. Две стены и большинство перекрытий обвалились во время бомбежки, но полуразрушенная парадная лестница еще держалась, изогнутым деревянным хребтом по-прежнему уходя вверх, в глубь постройки. Установленный у опаленного огнем, темнеющего в стене провала, оставшегося в том месте, где когда-то была парадная дверь, указатель предупреждал: «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ! ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН!» Мышонок вдруг ощутил в себе неодолимое желание расхохотаться во весь голос. «Боже мой, — думал он, — боже мой! Я так долго добирался сюда, а теперь мне хотят запретить войти в собственный дом!» Среди обломков он заметил осколки вазы темно-синего стекла и вспомнил, что когда-то в ней стояли розы. Глаза его наполнились слезами.
 
— Луиза! — закричал он, и от этого жуткого крика у Майкла сжалось и защемило сердце. — Луиза! Где ты?! Отзовись!
В доме через улицу, стены которого были черными от копоти, открылось окно, и из него выглянул старик.
— Эй! — крикнул он. — Вы кого ищете?
— Луизу Маузенфельд! Вы, случайно, не знаете, где она? Она и девочки?
— Все тела увезли, — ответил старик, пожимая плечами. Мышонок не знал этого человека, он никогда не видел его прежде; до войны в той квартире жила молодая супружеская пара. — Здесь был большой пожар, даже на нашем доме стены обуглились. — Он многозначительно похлопал ладонью по стене у окна снаружи.
— Луиза… и две маленькие девочки. — Мышонок покачнулся; весь мир, этот жестокий мир, будь он проклят, кружился у него перед глазами, словно карусель.
— И муж у нее тоже умер. Да-да, во Франции, — продолжал старик. — По крайней мере, я слышал, как об этом говорили соседи. А вы им кто? Родственник, что ли?
Мышонок не ответил, его пронзительный крик отчаяния заметался жалобным эхом между уцелевшими стенами. И затем, прежде чем Майкл успел выпрыгнуть из повозки и остановить его, Мышонок бросился бежать вверх по длинной узкой лестнице; ее деревянные ступеньки угрожающе скрипели у него под ногами. Майкл устремился вслед за ним, слыша, как старик, прежде чем захлопнуть окно, выкрикнул ему вслед:
— Эй, куда вы?! Туда нельзя!
Мышонок взбирался вверх по лестнице. На одной из ступенек он левой ногой провалился в трещину, но, выбравшись, продолжил восхождение, хватаясь за почерневшие перила и решительно пробираясь наверх.
— Остановись! — крикнул ему Майкл, но Мышонок не слышал его.
Лестница задрожала, и от нее внезапно отвалился большой кусок перил, рухнувший в темневший внизу пролет. Мышонок на мгновение замер как вкопанный у самого края этой бездны, а затем, ухватившись за перила на противоположной стороне, продолжал упрямо взбираться наверх. Добравшись до этажа, находившегося примерно в пятнадцати метрах над землей, он двинулся дальше, спотыкаясь и перешагивая через преграждавшие ему путь груды обугленного дерева; разбитые половицы пронзительно скрипели у него под ногами.
— Луиза! — кричал Мышонок. — Это я! Я вернулся домой! Луиза!
Он вступил в лабиринт из комнат, направляясь в разнесенную взрывом квартиру, где из обрушившейся стены виднелись жалкие останки домашнего скарба, некогда принадлежавшего погибшей семье: здесь была плита, покрытая слоем черной копоти; глиняные черепки, осколки фарфора и изредка попадавшиеся на глаза чудом не разбившиеся блюдце или чашка; тут же валялись неопределенного вида обугленные обломки, прежде бывшие, вероятно, добротным сосновым столом. Рядом остался стоять остов стула, из прогоревшего сиденья во все стороны торчали пружины; на стенах все еще виднелись куски выцветших желтых обоев, и на них даже были еще заметны небольшие квадратные участки, где обои не выцвели, — прежде там висели картины. Мышонок шел через небольшие комнатки, зовя Луизу, Карлу и Люциллу. Остановить его Майкл не мог, и пытаться сделать это теперь было бы бесполезно. Он просто шел за Мышонком из комнаты в комнату, держась на таком расстоянии, чтобы в случае чего успеть подхватить его, если под ним вдруг провалится пол. Мышонок вошел в комнату, где прежде была гостиная; в полу зияли большие дыры, видимо прожженные падавшими сверху горящими обломками. От дивана, на котором в прежние времена так любили сидеть Луиза и девочки, осталась лишь груда обугленных пружин. А пианино, свадебный подарок от дедушки и бабушки Луизы, превратилось в обезображенную развалину с торчащими во все стороны струнами и разбитыми клавишами. Но в углу все еще стоял уцелевший камин, сложенный из белого кирпича, чье тепло согревало Мышонка и его семью холодными зимними ночами. Тут же стоял книжный шкаф, хотя книг в нем совсем не осталось. Уцелело даже его любимое кресло-качалка, хотя огонь, конечно, добрался и до него, и стояло оно все на том же, прежнем месте, как и в тот день, когда он встал с него последний раз. После этого Мышонок перевёл взгляд на стену рядом с камином, и Майкл услышал, как он, словно задыхаясь, принялся судорожно хватать ртом воздух.