Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция (СИ)

Вильгельм медленно ехал вдоль парка Виктории, а за окном хлестал дождь, и потоки его шумели в ветвях распускающихся деревьев. Это был район, как две капли воды похожий на другие, с привычными, тянущимися вдоль улиц рядами домов, маленькими магазинчиками и узкими тротуарами, по которым спешили по своим делам пешеходы под раскрытыми зонтами.
Майкл снова опустил перегородку.
— Нас ждут?
— Нет, сэр. Герр фон Франкевитц вчера в полночь был у себя, так что сейчас мы узнаем, дома ли он.
Вильгельм сбавил скорость. «Ждет знака», — подумал Майкл. Посмотрев в окно, он увидел, как в витрине цветочного магазина женщина обрезает розы, и еще какой-то мужчина стоит в дверях, пытаясь раскрыть никак не поддающийся зонт. Цветочница собрала розы, поставила их в большую стеклянную вазу и оставила ее в витрине, а мужчина наконец раскрыл свой зонт и ушел.
— Герр Франкевитц у себя, сэр, — сказал Вильгельм. — Он живет в этом доме. — Шофер указал на постройку из серого кирпича по правую сторону улицы. — Квартира пять на втором этаже. — «Мерседес» остановился. — Я объеду квартал. Удачи, сэр.
Майкл вышел из машины и, чтобы хоть как-то уберечься от дождя, поднял воротник пальто. Мышонок тоже хотел было вылезти из машины, но Вильгельм схватил его за руку.
— Барон пойдет один, — многозначительно сказал он.
Мышонок принялся было вырываться, но Майкл, наклонившись к окну, строго приказал ему:
— Оставайся в машине. Так надо.
Ступив на тротуар, он направился к дому, указанному Вильгельмом. «Мерседес» тронулся с места.
Стоило Майклу переступить порог, как в ноздри ему ударил резкий, застоявшийся запах холодной, могильной сырости. На стенах лестницы были начертаны нацистские лозунги и воззвания. Майкл заметил, как что-то прошмыгнуло в темноте возле самых его ног. Наверное, кошка или большая крыса. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он разыскал дверь с потускневшей табличкой «5».
Он постучал. Откуда-то из глубины коридора доносился плач грудного ребенка. Слышались перебивающие друг друга голоса — мужской и женский, они ссорились. Он снова постучал, вспомнив о небольшом пистолете в специальном кармане жилета: тоже подарок хозяев, в доме которых он провел сегодняшнюю ночь. Никто не отозвался. И тогда он снова занес кулак, чтобы постучать в третий раз, начиная подумывать: а не было ли чисто случайным совпадением то, что Вильгельм принял за условный сигнал?
— Уходите, — послышался голос из-за двери. — У меня нет денег.
Человек за дверью говорил устало, с придыханием. По всей видимости, он страдал одышкой.
— Герр фон Франкевитц? — спросил Майкл. — Мне нужно поговорить с вами.
В ответ — молчание. А затем:
— Я не могу говорить с вами. Уходите.
— Это очень важно.
— Я уже сказал вам, что у меня нет денег. Пожалуйста… Оставьте меня в покое. Я больной человек.
Майкл услышал, как шаркающие шаги начали удаляться от двери. И тогда он сказал:
— Я друг вашего знакомого из Парижа. Большого поклонника оперы.
Шарканье за дверью прекратилось.
Майкл ждал.
— Я не знаю, о ком вы говорите, — выдохнул Франкевитц, снова подходя к двери.
— Он сказал мне, что вы недавно были заняты выполнением одного интересного заказа. Работа по металлу. Мне бы хотелось обсудить с вами кое-какие подробности, если это возможно.
И снова тишина. Одно из двух: или фон Франкевитц был чрезвычайно осторожным человеком, или же его просто запугали. Затем Майкл услышал, как щелкают отпираемые замки. Звякнула цепочка, и дверь слегка приоткрылась — всего на пять сантиметров, не больше. Сквозь щель виднелось бледное лицо; человек за дверью был похож на кладбищенского призрака, выглядывающего из-за двери своей гробницы.
— Кто вы? — прошептал Франкевитц.
— Я приехал издалека только ради того, чтобы повидаться с вами, — ответил Майкл. — Может быть, вы позволите мне войти?
Франкевитц заколебался, и его бледное, словно обескровленное лицо, казалось, висело в царившей за дверью темноте как полумесяц. Майклу был виден один серый глаз и прядь засаленных русых волос, ниспадающая на высокий белый лоб. Серый глаз моргнул. Франкевитц открыл дверь и отступил на шаг, давая Майклу войти.
 
Квартирка была темной и тесной, с узкими окошками, на стеклах которых осела копоть берлинских заводов и фабрик. На дощатом полу лежал вытертый ковер с черно-золотистым восточным орнаментом. Тяжелая мебель была украшена вычурными резными завитушками; вещи такого рода обычно годами пылятся в музейных подвалах. Кругом были разбросаны подушки, а на валиках дивана цвета морской волны были приколоты кружевные салфеточки. В нос Майклу ударил тяжелый запах: здесь пахло дымом дешевых сигарет, цветочным одеколоном, масляными красками и скипидаром и был здесь еще один горький запах, который нельзя было спутать ни с чем, — запах болезни. В углу комнаты, у окна, стоял стул, а перед ним мольберт, на который был натянут холст с недоконченным пейзажем: кроваво-красное небо над городом, дома в котором построены из человеческих костей.
— Садитесь сюда, здесь вам будет удобно. — С этими словами Франкевитц сбросил с дивана труду грязной одежды, и Майкл сел, чувствуя, как в спину ему уперлась жесткая пружина.
Франкевитц был худ; на нем был синий шелковый халат и шлепанцы. Пройдясь по комнате и поправив съехавший набок абажур на лампе, картины и букетик увядших цветов в бронзовой вазе, он наконец уселся в черное кожаное кресло с высокой спинкой и, закинув ногу на ногу, потянулся за пачкой сигарет и мундштуком черного дерева. Он нервно разминал сигарету в длинных нервных пальцах.
— Значит, вы виделись с Вернером? Ну и как он?
Майкл понял, что Франкевитц говорит об Адаме.
— Он мертв. Его убили гестаповцы.
Франкевитц вздрогнул. Неслушающиеся пальцы никак не могли справиться со спичечным коробком. Первая спичка отсырела и тут же погасла. Франкевитц прикурил от второй спички, вставил в рот мундштук, глубоко затянулся и закашлялся, поперхнувшись дымом. В легких у него что-то клокотало; откашлявшись, художник снова зятянулся, и его серые запавшие глаза влажно заблестели.
— Жаль… Очень жаль. Вернер был… он был порядочным человеком.
Пришло время приступать к делу, и Майкл спросил напрямую:
— Вы знали, что ваш друг работает на британскую разведку?
Франкевитц молча курил, маленький красный огонек сигареты светился в полумраке комнаты.
— Да, — ответил он наконец. — Вернер сам сказал мне об этом. Я не нацист. А уж что нацисты сделали с этой страной и с большинством моих близких друзей… В общем, любить мне их не за что.
— Вы рассказали Вернеру о том, что вам пришлось побывать на каком-то складе и рисовать там следы от пуль на зеленом металле. Мне хотелось бы знать, как вы получили эту работу. Кто вас нанял?
— Человек. — Франкевитц пожал худыми плечами. — Я так никогда и не узнал его имени. — Он снова затянулся сигаретным дымом и закашлялся. — Прощу прощения, — сказал он. — Я что-то совсем расклеился.
Майкл заметил на худых белых ногах Франкевитца подсохшие болячки. Очень похоже на крысиные укусы.
— А откуда тот человек узнал, что именно вы сможете справиться с этой работой?
— Искусство — это моя жизнь, — ответил Франкевитц, словно это могло служить достаточно веским объяснением.
Он встал с кресла — движения его были старческими, хотя было ему года тридцать три, не больше, — и подошел к мольберту. Рядом на полу стояли прислоненные к стене картины. Франкевитц опустился на колени и принялся осторожно перебирать их.
— Обычно я рисую в кафе, недалеко отсюда. Дома я работаю лишь зимой. Человек зашел выпить кофе. Он смотрел, как я работаю. Потом он снова пришел туда, а после еще несколько раз… Ага, вот ты где! — Эти его слова были обращены к картине. — Я работал тогда вот над этим. — Он вытащил холст из стопки и показал его Майклу. Это был автопортрет, на котором лицо Франкевитца было представлено как отражение в разбитом зеркале. Трещины смотрелись совсем как настоящие, и Майклу даже показалось, что, проведя по холсту рукой, можно запросто порезаться об острые края битого стекла. — Он был не один, а с другим человеком — нацистским офицером, наверное, он хотел, чтобы тот тоже поглядел на мою работу. Потом я узнал, что второго человека зовут Блок. А после, может быть недели две спустя, тот первый пришел в кафе и спросил у меня, не желаю ли я подзаработать. — Франкевитц грустно улыбнулся. — Деньги-то никогда не помешают, даже если это деньги нацистов. — Он разглядывал собственный автопортрет; картина, бесспорно, льстила его самолюбию. Он прислонил картину к стене и поднялся с пола. Дождь хлестал в окна, а Франкевитц задумчиво глядел, как капли стекают по мутному стеклу. — Однажды ночью они пришли ко мне, и мы поехали на аэродром. Там был Блок и вместе с ним еще несколько человек. Мне завязали глаза, и самолет взлетел.