Аморизм (СИ)

Такое доказательство было необходимо, потому что теоремы — это развернутые аксиомы, как дуб — развернутый желудь. Если аксиомы не истинны, выведенные из них теоремы тоже не истинны. А это для математики означало пулю в лоб. Получалось бы, что она не истинна, а значит, наука в целом не отличается от карточной игры, религии и любой другой формальной системы.
При таком сценарии наука определялась ничем иным, как ремеслом, только более высоким. Как сапожнику не обязательно знать, почему кожа не пропускает воду, для него достаточно, что не пропускает, а значит, из нее можно шить сапоги, так ученым не обязательно знать, почему на тела действует гравитация или температура. Для них достаточно знать, что действует. Далее обозначить силы и явления символами, измерить действие, уложить все это в формулы, и посчитать. Результат будет знанием, какое можно применить на практике. И если все так, то получалось, что прав Руссо, сказавший о науке, что у нее неблагородное происхождение, так как она из ремесла вышла.
В 1900 году Гильберт ставит математикам задачу доказать непротиворечивость оснований математики. За поиск доказательства с энтузиазмом берется множество ученых по всему миру. Если это удавалось, математика на законных основаниях получала статус «Источник истины» и занимала свято место, пустовавшее с момента краха религии. Цифра встала бы на место Слова и стала Богом.
Но научным амбициям не суждено было сбыться. В 1930 году в Кёнигсберге 24-летний Курт Гёдель представил теорему о неполноте. Она железобетонно и пуленепробиваемо доказывала, что всякая достаточно полная система противоречива по своей природе, т.е. ее средствами можно с равной убедительностью доказать, что данное утверждение одновременно истинно и ложно. Если же система непротиворечива и не содержит в себе парадоксов, значит, она неполна. Математика достаточно полная система, а значит, противоречива. Ее средствами можно записать выражение «Я лгу», но невозможно сказать, ложное оно или истинное. Если говорящий говорит правду, значит, он лжет. Если же лжет, то говорит правду. На математическом языке это выглядит еще убедительнее.
Этот факт вызвал у математиков шок, сравнимый с потрясением средневекового человека, всю жизнь видевшего, как Солнце движется по небу, а Земля неподвижна, и Церковь говорила, что так и есть, что это информация от Бога, и вдруг расчеты показали, что Солнце стоит, а Земля движется. Это был взрыв мозга. Верные сыны Церкви, способные понять расчеты, не находят лучшего спасения, кроме как сунуть голову в песок обрядов и молитв, и не думать на эту тему.
Верные сыны науки не могут поступить как верные сыны Церкви. Если до Гёделя ученые могли интуитивно считать, что математика непротиворечива, то теперь такая возможность была уничтожена рационально, средствами математики. Это означало ничто иное, как закат эпохи.
Теорема Гёделя бесконечно значимее всего, что произвел человек за свою историю. Она показала границу дееспособности средств познания, что они применимы только к той реальности, в какой родились. За рамками своей родины они также недееспособны, как птица в космосе.
Научный способ познания рожден в среднем бытии (нашем мире). Наш мир состоит из статичных величин, вот камень, комар, утюг и прочее. Они имеют контур и поверхность. Есть еще три типа бытия: 1) микромир (здесь единица элементарные частицы); 2) макромир (тут единица галактика или даже скопление галактик); 3) виртуальный мир (бытие, наблюдаемое в обычном и осознанном сне, при клинической смерти, в измененном сознании и компьютерной реальности).
Микромир состоит из динамичных элементарных частиц, не имеющих поверхности, контуров и прочих свойств материи. Так как для нас понять, значит, уложить в привычную логику, частицы изображают шариками. На самом деле элементы микромира — это или облако, или волна энергии.
Попытка понять микромир через нашу логику ведет к парадоксам, сюрреализму и абсурду, потому что правила формальной логики там не действительны. Объект микромира может быть тем и другим одновременно, быть везде и нигде, и его состояние улавливается в момент наблюдения.
 
Представьте разум, выросший в микромире. Там нет объектов с твердыми границами, всё из бесконтурных частиц-волн-полей. Наш мир состоит из неподвижных объектов и жестких границ. Для разума из микромира наш мир выглядел бы непостижимым и страшным абсурдом.
Как невозможно логикой, рожденной микромиром или макромиром, понять наш мир, так невозможно логикой нашего мира понять природу микромира или макромира. Гейзенберг по этому поводу сказал, что когда человек говорит, что понимает квантовый мир, это верный признак, что он вообще не понимает предмета, так как микромир в принципе невозможно понять.
Попытки его понять дают не знания, а фразы типа: «квантовые парадоксы», «темная материя», «темная энергия» и прочее. Если бы не стремление вуалировать свое непонимание, все эти фразы можно заменить одной: «мы абсолютно и совершенно ничего не понимаем».
Хочется возразить на это, сказав, что если бы мы ничего не понимали в квантовой физике, неоткуда было взяться практическим результатам. Но если результаты есть, и мы их используем, значит, что-то понимаем. Но результаты говорят не о понимании, а о фиксировании эффекта.
Если я не понимаю, почему, например, по вторникам в одно место всегда ударяет молния, это не означает, что я не могу использовать ее энергию, поставив в то место уловитель. Но тот факт, что я использую явление, не означает, что я его понимаю. Практические результаты физики говорят об использовании выявленных квантовых эффектов, а не о понимании законов микромира.
Чтобы уловить современное состояние науки, представьте океан, накрытый матовым стеклом, а над Солнце. На дне жили разумные светлячки, покрытые донной грязью, как наш разум в средневековье религиозными догмами. У некоторых в покрытии были трещины, через которые пробивался свет. Они были похожи на батискаф с тусклым фонарем, еле освещавший узкую область.
Однажды что-то случилось, и с некоторых светлячков отпали большие куски грязи. Они стали похож на батискаф, у которого прожектор стал мощнее. Светлячки стали рассматривать мир вокруг, получая все больше знаний. Чем больше накапливалось знаний, тем сильнее проявлялась их предсказательная сила. Однажды они пришли к выводу, что за многокилометровой толщей воды есть огромный светлячок, который освещает гигантский объем. Самые умные стали поднимался к источнику света — к Солнцу. Чем выше поднимался, тем отчетливее было видно все вокруг, так как к их собственному свету прибавился свет Солнца, пробивающийся сквозь матовое стекло и воду.
Скоро не умозрительно, а физически стало видно светлое пятно. Светлячки вознамерились его достигнуть. Исходя из прошлого опыта, они полагали, что если раньше поднимались вверх, то и в будущем будут подниматься, и так будет всегда. В этом они были похож на курицу, видевшую изо дня в день птичницу, несущую ей корм. Но однажды птичница вышла с намерением отправить ее в суп, но курица была уверена, что ей несут корм. «Никакое число наблюдений белых лебедей не позволит сделать вывод, что все лебеди — белые» (Д. Юм, «Трактат о человеческой природе»).
К началу ХХ века наука дошла до стеклянного потолка, отделяющего наш мир от иных миров. Обнаружив препятствие, сочла его очередной задачей, которая непременно решится, нужно только приложить старания. Но чем сильнее она билась головой о потолок, тем чаще теряла сознание. В итоге у нее начала развиваться шизофрения. Как раздваивается сознание больного шизофренией, так наука начала раскалываться на кусочки, отрицающие друг друга на фундаментальном уровне.
Когда математика достигла верхнего предела, теории множеств, она скоро раскололась на ряд направлений, логицизм, интуиционизм и формализм, где у каждого свои правила. Когда математика достигла верхнего предела, теории множеств, она скоро раскололась на ряд направлений, логицизм, интуиционизм и формализм, где у каждого свои правила.