Вечный юноша

5.
Черновик письма к Алеше Эйснеру. Письмо осталось «гласом вопиющего в пустыне», а автор в роли Максима Максимыча (кстати, одного из любимых моих героев).
Дорогой мой Алексей!
Еще раз Дюма оказался прав, а твой скептицизм — посрамлен. Более двадцати лет я искал твой след, и, как видишь, мои поиски увенчались успехом. Бесконечно рад, что ты существуешь и malyre faute судя по «Новому миру» и свидетельству Наташи (Столяровой — Н.Ч.) процветаешь.
Кое-какие слухи о тебе бродили все время. Старуха Елена Николаевна рассказывала мне, что ты подвизался в качестве бригадира, где-то у нас в Казахстане, эти слухи дошли от какого-то испанца, вернувшегося во Францию, написавшего какую-то книгу — я ее не читал — и, не упоминая твое имя, упомянул в ней о тебе, вернее мы решили, что это о тебе. Кстати — из потонувшего мира, если Стендаль хотел умереть, мечтая (возможно, что мечтая и умер — упал на улице мертвым), то Георгий Петрович умер, читая, над книгой (что-то стендалевское — tount proportron qarde, конечно! — произошло и с Оцупом — вышел на улицу ночью и его нашли мертвым). Рожан (?) женился на Нине и родил Таню — из него получился художник-иллюстратор. Я бесконечно рад, что судьба заочно столкнула меня, уже через почти 30 лет (опять прав Дюма!), с чудесной Наташей Столяровой, в те годы мы, к сожалению, не были с ней коротко знакомы, но она мне «издали» так нравилась, что ее образ на всю жизнь остался живым, ярким и свежим. И эта эпистолярная встреча меня очень взволновала. И, подумай, при каких обстоятельствах — близится 70-летие Эренбурга. Всего этого могло никогда не случиться, т. к. я никогда (…) не писал никаких восторженных «откликов читателя» в адрес знаменитых писателей. Но на этот раз я очень рад, что «цепная реакция» довела меня наконец до тебя. Надеюсь, что ты fen fout de meme мне ответишь и расскажешь о себе. В короткое время сопротивленцы (?) встречался с Тоней Клепининой (она разошлась с мужем), но в период «Советского Патриота» — она отошла от нас и советского паспорта не взяла. Володя Подгорный во время Сопротивления был связистом, но потом с ним произошла какая-то темная история. Еще в «маки» он женился на французской крестьянке, впоследствии народил шестерых детей, паспорта не взял, запил горькую и у меня есть все основания думать, так запутался из боязни высылки, что (…), меня чуть не прибил, словом, после Сопротивления стал служить, ради страха иудейского, официальной Франции!
Егор солдатом проделал drole de qerre, перетащился за море к де Голлю, освобождать Францию, которая, видимо, для него окончательно стала родной.
Прости, что невольно вспомнил о прежних давних днях, с которыми ты связан в моей памяти, тебе, конечно, это мало интересно, т. к. твоя сложная и бурная жизнь давно ушла на очередную орбиту.
Я должен был уехать в 1947 году, но так как я работал в административном отделе «Союза советских граждан» и Богомолов и консул советовали не спешить (пожалуй, совет оказался добрым), то в конечном счете вернулся я на родину в ноябре 1955 г. Алма-Ату я выбрал сам в Париже, (…) в Москве, у Ильи Голенищева-Кутузова. Встреча была совершенно неожиданная. Некто его запрятал на 5 лет в тюрьму, за просоветскую деятельность. Затем он приехал в Москву и работает ст. научн. сотруд. (Институт Мировой Литературы).
Я по приезде в Алма-Ату сейчас же устроился в Институте Зоологии Академии Наук, в качестве художника — научного иллюстратора. Коллектив принял меня исключительно доброжелательно и тепло. Работой своей очень увлечен — многому научился. Езжу в экспедиции — меня на этот счет — хлебом не корми. С 1960 г. взяли меня в сотрудники альманаха «Охотничьи просторы» и «Туристские тропы». Н.П.Смирнов завязал со мной милую переписку, толкнул мой стишок в «Охотничьи просторы» (к сожалению, вместо «О Ерошке рассказал Толстой…» напечатали «О Европе»!!!). «Туристские тропы» приняли очерк о «Иссык-Куле». Но времени для литературной работы у меня мало. Рисую, брат, все — от глистов и простейших до «допотопных», и к собственному удивлению не без успеха. Коллектив помпезно отпраздновал мой 60-ти летний «юбилей» с двумя академиками и сотней ученых друзей.
 
Вообще жадность моя к жизни и жизнелюбие не имеют границ, теперь бы жить да жить, но, увы, сердце, хотя и вовсе не просит покоя, стало настолько поганым, что связывает меня по рукам и ногам.
Ну, вот, Алексей, очень нежно тебя обнимаю с несбыточной надеждой, что ты понудишь к письму свои руки.
Искренне тебя любящий Юрий».
  
Тетрадь V, 1961–1962 год
 
1.
 
 
А в стихах никто мне не указ.
 
А в стихах я: «есмь аз»
 
 
 
Пусть толпятся вещие химеры,
 
Пусть душа томится и поет,
 
Без оглядки и без меры,
 
Пусть одной свободою живет.
 
 
Май 1961 г.
* * *
 
 
Опять горят любимые созвучья
 
И в воздухе деревенская весна.
 
И соловьи,
 
И горькое возмездье
 
За преданное счастье,
 
Ночь без сна.
 
С какою жадностью
 
И как самозабвенно
 
Встречал я жизнь
 
И поднимал на щит.
 
И вот от близкой гибели,
 
От тлена
 
Уже ничто теперь не защитит.
 
 
 
Ты слушаешь, как в сумраке весеннем
 
Чужая юность любит и поёт.
 
Так отчего же ты в таком смятенье,
 
Всё разлюбивший,
 
Всё предавший
 
Мот?
 
 
(река) Или, май, 1961.
***
 
 
Ну и что же, что годы —
 
Если сердцем юным
 
Ты трепещешь, как листья.
 
Под весенним дождем?
 
 
 
Если синим апрелем
 
— Вечером лунным —
 
Два счастливых лунатика
 
Бродят вдвоем.
 
 
 
Соловьями поет весна об утрате.
 
Не кляни.
 
Не кайся
 
И не жалей!
 
Девушка простая
 
На позднем закате
 
Озарила тебя
 
Любовью своей.
 
 
***
 
 
Боже мой!
 
И для меня настанет
 
Этот страшный
 
Омертвелый час?
 
Станет плоским мир.
 
Как на экране,
 
 
И:
tout passe,
tout casse,
tout lasse.
Не верю!
* * *
 
 
Она была похожа… впрочем.
 
Она была похожа только на себя.
 
В зарослях лоха —
 
Пушистого очень —
 
Пел соловей,
 
Свою трель дробя.
 
 
 
Я ломал цветущие ветви,
 
Царапая руки в кровь.
 
…………………………….
 
А сердце пело и пело вновь.
 
 
 
Мир был чудесен,
 
Женщина была красива,
 
Соловьиные песни.
 
Над водою склонялась ива,
 
Расцветала сиреневая мгла.
 
И только одно обстоятельство
 
Было просто трагично…
 
Дослушайте, «ваше сиятельство».
 
Трагично или комично —
 
Жизнь-то прошла!