Вечный юноша

Дорогой мой Митя!
На днях вернулся с Или, а через несколько дней опять уезжаю туда же. Буду не только отдыхать, но и работать. Буду писать. В дом отдыха поеду 15 сентября. Я очень рад, что ты на меня не сердишься и веришь в мое дружеское отношение к тебе.
Я действительно хочу, чтобы ты переехал в Алма-Ату, но ведь многое будет зависеть не от меня, а от тебя. Насчет Баранова — думаю, что он пошумел в узком кругу знакомых-парижан — на этом дело и кончилось. Но, вообще говоря, — мне очень не хочется тебя огорчать, но насколько я понимаю, ты, видимо, не сумел взять верный тон в «Просторе» и несколько переборщил.
Люди-то везде приблизительно одинаковые, и не думаю, чтобы «твой Барнаул» или «моя Алма-Ата» в этом отношении были бы исключением. Только ты, видимо, человек более простодушный и доверчивый и в то же время более самоуверенный, чем я.
Я — «Фома неверный», менее всего доверяю людям, которые меня хвалят или мне льстят; не верю ни словам, ни надписям, прежде чем не удостоверюсь в искренности людей по их делам. Верю только фактам — не тем словесным или письменным заявлениям, что мои вещи приятны, а когда вижу их напечатанными. Так сказать, «post factum».
Теперь ты довольно правильно суммируешь ряд фактов, но, к сожалению, осознал их ты подлинно «post factum». В отзыве Сорокина я вижу неприятный момент раздражения против тебя. После твоего отъезда я никого из них не видел, т. к. вообще я с ними, кроме Снегина, не знаком. Да и со Снегиным встречался очень давно у Николая Николаевича (Кнорринга — Н.Ч.), один раз, так что думаю — увидев меня, он вряд ли сообразит, кто я такой. Но Николай Николаевич был в редакции после твоего отъезда два раза, по поводу своих статей. И он мог наблюдать «реакцию редакции» на твою персону.
Снегин заявил, что ты на него произвел странное впечатление «человека, свалившегося с неба». Их всех очень поразило твое настойчивое требование, чтобы твоя рукопись была принята издательством «чуть ли не в две недели», т. е. немедленно. «Неужели он не знает, что это нигде и никогда не делается» и т. д. — впрочем, в свое время, и я тебя в этом убеждал, без серьезного разбора специалистами-филологами никак она принят быть не может. Затем, видимо, в редакции нашлись и кое-какие недоброжелатели или просто люди, которым ты не понравился. Они стали говорить, что твоя «Повесть о словах» дело не новое. Все это есть и у Успенского, и у ряда других авторов. С опозданием спохватились насчет гетто, ибо кто-то из них указал на энциклопедию, где ясно сказано, что по всей Европе гетто были упразднены в XVIII веке.
Кстати, несколько излишне поспешное выражение твоего сочувствия и возмущения автору по поводу рецензии на его книгу, тоже произвело впечатление не совсем такое, какое ты ожидал.
Но худшее произошло на днях, это как раз то, чего я боялся и о чем тебя предупреждал, а именно до «Простора» дошла реакция Парижа на твое «сочинительство» Терапиано, которому «Простор» попал в руки, увидел в нем Ирину и тебя, и по «старой дружбе» катанул статью в «Русскую Мысль». Статью довольно ловкую, т. к. он «Простор» расхвалил, отметил ряд поэтов, прозу и даже рисунки, и оформление в «современном вкусе», а затем остановился весьма благожелательно на Ирине и менее благожелательно на тебе, хотя весьма, на удивление, сдержанно — избрав, так сказать, «аналитический стиль». Статью он назвал «Из дальних странствий возвратясь…» А относительно тебя расширил (…) цитату на целые две строфы.
Получение этой статьи произвело в редакции фурор, и нужно сказать, что они были весьма польщены и «вкусом», и положительными отзывами о сотрудниках, но сам понимаешь, насчет твоего «сочинительства» дело обстояло менее радужно. Какой-то твой недоброжелатель прямо заявил: «Ну, когда этот авантюрист появится у нас, мы ему повыщипаем бороду!»
Все это мне очень неприятно тебе писать, потому что я тебе, бедолаге, весьма сочувствую. Неприятно мне, что я оказался «дурным пророком», но откровенно говоря, даже если бы твоя рукопись попала ко мне в руки до появления в «Просторе» и я бы тебе высказал мои опасения и соображения — ты бы и тогда стал настаивать на твоем праве «сочинительства». Право-то, конечно, остается твоим правом, но вопрос в том: выгодно ли для тебя им пользоваться (в твоем духе); дальновидно и разумно ли это? Думаю, что факты, и довольно печальные, сами говорят за себя.
 
Конечно, мир на «Просторе» не сошелся, падать духом нет никакого резона, но в будущем, как мне кажется, этот опыт следует учитывать.
Как видишь, Терапиано написал статью ловко. Разругай он «Простор» и тебя в том числе — эффект получился бы совсем иной: «Лает, мол, белогвардейская сволочь! Чего, мол, от нее и ожидать».
Этим он дал бы тебе в руки оружие защиты: «Сводит, мол, счеты». Может, это так и есть — ущипнуть Кобякова кому из них не захочется, тем более, если ты сам облегчаешь эту задачу. Но кто же теперь этому поверит? Тем более, что он почти без издевки скрупулезно доказывает сомнительность твоих утверждений, тут же — во имя, мол, объективности — указав, что о Куприне, мол, рассказано более или менее правдиво.
Ну, а насчет Бунина, «Друбецкого» (такой фамилии в природе не существует), Рощина, злосчастном гетто — между прочим, говорит приблизительно то же, что говорил тебе и я, но, конечно, в менее дружеских тонах.
Ну, черт с ними! На «Просторе» свет (клином) не сошелся, хотя меня страшная берет досада и на твое легкомыслие (я тебе еще в больнице сказал, что усматриваю в нем известную «литературную нечистоплотность»), и на твою недальновидность, и на то, что я не смог увидеть твое «сочинительство» до появления в печати. Может быть, мои высказывания тебя бы не убедили, может быть, я не сумел бы высказать тебе свое мнение со всей необходимой жесткостью, но совесть моя была бы перед тобой чиста. Ты бы убедился, что я шумлю не ради «собаченья», а ради дружбы.
P.S.
Сейчас вернулся от Ник. Ник. Он был сейчас в «Просторе». Между прочим, Плашевский попросил его послать Терапиано № 7 «Простора». В нем повесть Плашевского. Любопытно и знаменательно. Это можно назвать «развитие культурных связей с соотечественниками»!
Говорили с Ник. Ник. о тебе. С искренний сокрушением он сказал:
Взял он саблю вострую.
Ей зарезал сам себя.
У него такое впечатление, что сейчас вряд ли время настаивать на твоих вещах. Видимо, они обозлены на тебя. А Снегин, возможно, побаивается реакции Москвы. Чем черт не шутит? Я тебе говорил, что Зуров тесно связан с московским писателем Н.П. Смирновым.
Им, не дай бог, «Простор» попадет в руки, и Эренбургу, а, конечно, попадет, так как в нем статья о «Годы, люди, книги» (жизнь?).
Задним числом они охают и ахают, как это могли допустить такую глупость с гетто и Дранси. Могут их одернуть и за эту безграмотность.
Я понимаю, тебе подгадило, но только в какой-то мере, соседство с Ириной, без нее этот номер мог бы пройти так же незаметно и тихо, как проходят все остальные. Но мог бы и не пройти из-за того же Эренбурга. Потому что в Москву они «Простор» посылают. И еще потому, что у Снегина кое с кем не совсем добрые отношения.
Стрелы могли бы быть направлены в него, а козлом отпущения стал бы ты.
Словом, Митя, думаю, что сейчас самое лучшее не спешить, а подождать ответов на твои письма Снегина и Ровенского. Они многое прояснят. Не забрасывай и их излишней почтой, а жди.
И дай времени утихомирить весь этот необычайный переполох в редакции. Видишь, люди везде люди и Плашевский, как видишь, весьма заинтересован отзывом Терапиано на его повесть в «Просторе». Sic!
А нам следует помнить, что не только от Хроноса, но и часто от наших собственных ошибок зависит: — «Sic transct qloria mundi».
Пока что не прерывай отношений с твоей редакцией и не перебарщивай, не закусывай удила. Дело-то не принципиальное и сугубо личное. А кроме того, ведь ты же, слава богу, не хуже меня знаешь — литературная среда, трудная (мягко выражаясь) среда. На любой точке земного шара сидит она плотно вокруг вкусного пирогами не особенно любит раздвигаться. А насчет «падающего толкни» — будь здоров!