Вечный юноша

Виктор очень болезненно переживал наш отъезд и свою невозможность, под предлогом болезни, возвращения на родину, свой фактический отказ от возвращения, остро сознавая, что остается в Париже «ради жизни, а не ради радости», Я не уверен, что состояние его здоровья было непреодолимым препятствием для возвращения, думаю, причины были более сложными, а главной — нет, главной был сам Виктор, вся его натура — динамичная во внутренней жизни и очень статичная (вся во власти отстоявшихся привычек) во внешнем мире, — во всяком случае, одной из главных — его отношения с Еленой Владимировной Ионовой. Но даже не будь Елены, я не уверен, решился бы Виктор на такую перемену жизни, как отъезд на родину, ведь это путешествие из одного мира в совершенно другой и я опять-таки не уверен, смог ли бы Виктор акклиматизироваться у нас или сколь мучительна была бы для него эта акклиматизация, и еще что бы он стал делать на родине? Сумел бы утвердить («в порядке становления») себя, как это удалось сделать Ладинскому, Любимову, наконец, мне? Все это трудные вопросы с неясными ответами?
Но что же сделала из последней строфы рука редактора? — действительно, как пишет Виктор: можно заплакать!
(Вырезка из этой же газеты со стихами В. Мамченко «Вика Оболенская» — Н.Ч.).
29.
Элегия Масснэ. Виолончель. Поет Обухова: «Не дал мне вновь (…)…».
10/X
Возможно, открывали заказное письмо Рае с документом для заверения в (…) консульстве. Леве — просьба через газету разыскать Володю, 2 «Простора» для Мамченко и Терапиано.
30.
(Отдельный листок — Н.Ч.)
2/VIII, 2, 15дня.
Ни души, а мне очень плохо. Немеют, очень противно, конечности. Был участковый врач. Отменил лекарства, т. к. почти ничего не ем, а питаюсь лекарствами — отравляю организм. Прописал глюкозу, но когда сестра начинает ее вводить —? попросил Катю купить ее по рецепту. Плохо стало не с утра, а часов с 10. подмел комнату и стало плохо. Но такое ощущение, что жизненные силы уходят из организма и состояние мерзкое. Ощущение вздутия желудка и это душит. К тому же пасмурная, неподвижно-душная атмосфера.
Давление врач не смерил.
Определил «жесткое» дыхание, в левом легком в особенности, и гнойные пробки в миндалинах.
Лежать муторно, хочется двигаться, хотелось бы позвонить Надежде Федоровне Боевой, вероятно, от гнетущего одиночества и потому что она изумительно человечный, отзывчивый и прекрасный человек — вся семья для меня самая близкая. Но телефона у меня нет и вокруг никого нет. А вообще — спокойствие и сдержанность…
31.
(Письмо к Елене Лютц в Париж, хранящееся в тетради № XVI — Н.Ч.).
Дорогая моя Лена!
Наши письма разошлись на несколько дней, потому вслед за отправленным шлю это — в ответ на полученное от 24/12.
Не сговариваясь, может быть, от приближения Нового года, мы оба затронули в них тему о счастье. Я боюсь, как бы не впасть в фальшивую риторику в этом письме. Хотелось бы найти спокойные и обычные слова, но которые бы верно и точно выразили мои чувства, мои переживания. Все, что ты пишешь, — от большого душевного благородства и от большой любви, но тем не менее и безнадежное, тот тупик, в который ты уперлась.
И вместе с тем, зная тебя, я ничего не могу возразить на твою фразу «не привычка, не боязнь перемен, а чисто материальное неблагополучие и взятые на себя моральные обязательства, приковали меня к месту».
Я знаю, что эти факторы будут действовать до конца наших дней, именно последний, т. к. тебе одной всегда бы хватило материальных средств, чтобы приехать ко мне, и именно этим моральным обязательством по отношению к В. (Виктору Мамченко, тяжело больному, за которым ухаживала Елена Лютц, бывшая когда-то его гражданская жена, но потом они расстались, однако сохраняли дружеские отношения и она помогала В. Мамченко, который был совершенно одинок. С Юрием Софиевым у Елены Лютц был роман, — Н.Ч.) и твоей матери мы и приносим в жертву нашу судьбу, наше личное счастье.
 
Позволь мне оглянуться назад и, может быть, внести еще один немаловажный фактор, сыгравший немаловажную роль в наших отношениях, в нашей судьбе.
 
 
Ты помнишь день, когда нас жизнь связала?
 
Вот четверть века протекло с тех пор…
 
 
Теперь уже перевалило за 30 лет. И почти с тех же пор в твоем отношении ко мне, в твоей любви, присутствовали два чувства. Я помню эту фразу, сказанную тобой, тоже четверть века тому назад. «И все-таки никогда я тебя не выпущу из моей судьбы»; и второе, никогда тебя не покидавшее — глубокое недоверие ко мне. Увы, вполне оправданное не только моим поведением, но и всей моей натурой.
Вероятно, в «Певчем часе» В.(Виктор Мамченко — Н.Ч.) это стихотворение посвящено нам с тобой.
 
 
Ледяная и живет
 
Та судьба кострами.
 
Не иди, когда зовет
 
Легкими перстни.
 
 
Я должен признать, что этот образ Виктором найден очень удачно. Много было в моей жизни этих костров. Но вот что следует заметить — я не разводил эти костры, я не лгал, я сам горел этим огнем, испепеляясь на жизненном ветру, этот огонь захлестывал меня.
 
 
И так — чтобы всего себя отдать
 
(Иначе мелко все и все ничтожно),
 
И так, чтоб мучиться и так чтоб ждать…
 
Нет, для меня иначе невозможно.
 
 
Горе, конечно, в том, что пламя палило и другие души. Но костры, как и полагается кострам, сгорали и рассеивались пеплом. И когда я оборачиваюсь на мою судьбу, то ясно вижу, что через всю мою жизнь и по пятнам этого пепла проходят две женщины, не опаленные и всегда живые, — Ирина и ты. И как-то только с тобой и Ириной и связывается и вспоминается эта жизнь. Только два ваших образа оказываются слитыми понятиями жена-любовница — друг, то есть, самый близкий, самый любимый и необходимый человек на свете.
Ты была всему очевидица, и я знаю, как больно обжигало тебя это пламя. И по отношению к тебе, а в свое время и к Ирине, это предательство.
Но вот теперь, Лена, можно объективно сказать, что: ни у меня, ни у тебя на свете нет более близкого человека, чем каждый из нас по отношению друг к другу. И теперь, когда мы оба стоим
У края надвигающейся ночи,
Все временное и случайное развеяно ветром времени, а осталась та подлинная, настоящая близость, которая как бы скована цементом очень долгих лет.
И вот я думаю, что самым роковым в наших отношениях оказалось это недоверие, ибо именно оно помешало тебе в свое время разрубить этот гордиев узел, оставить В. и связать свою судьбу с моей.
«Сейчас прошли два года, первые трудности уже прошли, сейчас твоя жизнь должна была бы наладиться». Да, она более или менее и наладилась. Прежде всего, потому, что на родине встретили меня тепло и благожелательно, потому что мне удалось устроиться так, что я могу всей душой отдаться любимой работе, и, наконец, я привык к новым условиям жизни и не чувствую себя чужим. На все это у меня хватило сил. Но когда ты мне о новом личном счастье у границы моих 60-ти лет, ты понимаешь, родная, что это не то же самое, что освоиться в новых условиях жизни. Я не чувствую себя стариком, но на это у меня не только нет сил, но это, вероятно, просто и невозможно. Отчасти об этом я тебе писал в предыдущем письме. На этот счет не стоит строить иллюзия. Здесь одиночество, вероятно, станет неизбежным уделом. Я тебе писал, что какую-то теплоту в мою жизнь вносят некоторые приятельские отношения, но ты их, видимо, ложно истолковала.