Вечный юноша

И боль и грусть уже сочтенных дней,
Но вопреки всему, как беспощадно
Единоборство с гибелью моей.
Ю.С.
32.
Из письма Рае.
…Спасибо за открытки. Все знакомые места: Монте-Карло, Ментона… «у синего теплого моря».
В 1938 году весь Cote d’Azur исколесил на велосипеде. Из Ниццы в Ментону приехал по нижнему карнизу через Монте-Карло, по страшной августовской жаре, но жару я выносил легко, даже любил. Всегда ненавидел холод, мертвую зиму. А возвращался в Ниццу по верхнему карнизу и потому 14 километров подъема шел пешком, волоча груженый велосипед.
К Ницце подъехал поздно ночью и с высоты верхнего карниза на темно-синем бархате южной ночи увидел море ярких огней. На рейде стояли иллюминированные военные корабли. В блестящей черной воде дрожали разноцветные огненные зигзаги. С кораблей неслась музыка. Там танцевали. Я слёз с велосипеда и долго любовался этой картиной. Мне было 38 лет. Я был в спортивных шортах, загорелый, стройный, выносливый, окрепший от физической работы (Баранов мне говорил: ты, Юрий, железный!), очень жизнерадостный или как говорили друзья: с каким-то невероятным запасом vital ite, и по мнению женщин — becbeen pas mal! И тогда никто мне не давал больше 30 лет. Helas! Tont passe, tont casse, tont lasse!
В Ментоне в садике над морем среди пальм, агав и бананов, я присел на скамейку и разговорился с двумя милыми созданиями — одна была прелестным подростком с очень стройными длинными ногами, другая просто молодая женщина с остреньким носиком. Автоспуск моего фотоаппарата запечатлел нас «навеки».
Они работали в каком-то pension de famille и усиленно приглашали меня остановиться у них, но я спешил в Вантимиями (?), меня гнала Муза дальних странствий. Моя повелительница, к новым, еще неизведанным местам. Последние дни перед возвращением в Париж, садился на поезд в Сен Ражале(?), — я провел несколько дней в Join le Rin, в Auberge de la jennerse, где познакомился и тотчас подружился с Бригитой Дернер — она была студенткой Сорбонны. Отец у нее был эмигрант — немецкий социал-демократ, журналист, спасшийся от Гитлера, а мать немецкая еврейка, которую фашисты не выпускали из Берлина, как заложницу.
Так и не выпустили.
Я очень подружился с Бригитой, она очень понравилась и Ирине. В момент объявления войны на ней женился ее товарищ — студент — зубной врач — по фамилии Lamour, вероятно, фр. еврей, спешно прилетевший за Бригитой из Лиона; он увез ее на юг Франции, тем самым, спасая ее сначала от французских, а затем и от немецких концлагерей — от гибели.
Все эти трагические истории предвоенных и военных лет, в зловещем зареве факельных шествий и безумных иступленных выкриков сумасшедшего немецкого ефрейтора.
Будь они прокляты!
Вот, видишь, сколько воспоминаний ты возбудила во мне своими открытками.
Мы с тобой вместе никогда вместе на cole l’Azur’е не были. Наши тени хранят скалы бискайских берегов, st. Jean de Lum и рыбачьи паруса Ла Рошели. Хотя ты там очень мучилась, когда я вырвал тебя из отеля и поселил в моей палатке, но однако это были те берега Атлантики, от которых началось наше совместное плаванье в жизни. По моей вине достаточно сумбурное и неудачное, может быть, все из-за той же «Музы дальних странствий», с детских лет я всегда был ей верен.
Однако, прошло с тех пор два десятилетия, а мы все сидим в одной лодке, только на огромном расстоянии друг от друга, но, все-таки, как мне кажется, тянемся с печалью и радостью друг к другу.
33.
(Длинное латинское стихотворение, гимн студентов — Н.Ч.)
Так никогда до конца я и не выучил наизусть Gaudeamus, хотя и пытался это делать в белградские студенческие годы, а потом в годы Франко-Русского института в Париже — горестное признание!
(Строфа из гимна на латыни — Н.Ч.).
2) Аналогичная мысль у Лескова:
«Очень люблю Россию, когда ее не вижу, и непомерно раздражаюсь против нее, когда живу в ней».
«Смех и горе», Н.Лесков.
 
У Тургенева она высказана острее и с юмором. Но мысль сама по себе не только забавная, но и острая и меткая.
«…Тургенев, между прочим, сказал важную истину, которая отчасти известна, быть может, и Александре Осиповне (что, живя за границей, тошнит по России, а не успеешь приехать в Россию как уже тошнит от России»)».
Письмо Гоголя П.М. Смирнову, сентябрь, Франкфурт, 1837 г. (переписка с друзьями).
Лежа в больнице, почему-то думал о Сахаре, о Хоггаре, и особенно о «Южном Кресте» с грустью непоправимости — так я в своей жизни и не видел (и не увижу никогда!) это изумительное созвездье, а как мечтал! Видел его на экране, в каком-то фильме о французском легионе — только и запомнил: уходящий в пески строй «белых кепи» и пылающие по ночам неправдоподобно яркие звезды «Южного Креста». Курилов В.А. 5 лет провел в иностранном легионе. Многие русские в первые годы эмиграции испытывали свою судьбу и на этом поприще. Можно по — разному судить о таком выборе. Бежали же русские люди из Галлиполи в войска Кемаля паши. Конечно, оценивать это с принципиальной точки зрения было бы глупо. Безвыходность и романтика конквистадоров, (…).
В Флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса.
Но я рассматриваю это, как накопление жизненного опыта, как встреча с новым, всегда неповторимым человеческим материалом, как одна из трудных возможностей, в том положении, в котором люди находились, так сказать, абсолютно без материальных средств, накопления видений мира. Для меня, например, одной из величайших ценностей и наслаждений жизни — следовать Музе дальних странствий.
А я, в какой-то мере, завидую Курилову, что он видел Африку, Америку, видел Сахару, видел созвездье «Южного Креста». В какой-то мере… потому что, не смотря ни на что, что я по самой своей сути, прежде всего глобтроттер, однако, я никогда в своей жизни не мог быть аполитичным. Например: если бы мне представилась возможность исколесить всю Испанию, Египет, Абиссинию, но для этого нужно было бы поступить на службу к Муссолини, конечно, нет! Я мог бы участвовать только в антифашистской акции. И т. д.
Тысячи пут определяли мою «несвободу» и это мешало мне в жизни быть последовательным эпикурейцем — в смысле безграничной любви к жизни и миру.
Одной из самых грубых и первичных пут — материальная необеспеченность, она, может быть, никогда не была целью моей жизни — этому способствовала среда, в которой я вырос, и дальнейшая судьба. И внешние, и органические начала вырабатывали определенное мировоззрение.
 
 
Благослови высокую судьбу,
 
Мы бедствия и странствия узнали.
 
Вне всяческих благополучий.
 
Не стал ли мир для нас светлей,
 
Мы сами чище и добрей,
 
А наша жизнь полней и лучше?
 
 
С молоком матери — органическое отвращение к делячеству, исходившее из дворянской военно-служилой среды (высокомерно-презрительное «я дворянин, а не делец») и повышенного отношения к «идее служения», идеи по существу чуждой буржуазному мировоззрению. В свою очередь, высокомерно-презрительная реплика Ремизова (о Швейцарии) — «У нас служат только почтовые чиновники и военные». И соответственно со стороны военно-дворянской служилой среды — высокомерно-презрительное отношение ко всему буржуазному складу.
Любопытно — Николай Александрович Бердяев любил утверждать, что именно из этой анти буржуазной настроенности, от этого органического отталкивания от буржуазности и родился наш «дворянский — как он называл — социализм» среди дворянской интеллигенции.
Впитывалось с детских лет презрительно-осуждающие суждения взрослых: NN — карьерист! или «кондитер» (не офицер, а кондитер!), и наоборот уважительно-поощрительное: это честный службист (служака). И отцовская фраза: «Служба — на первом месте, семья и все остальное — на втором».