Избранные письма. Том 2

Крепко жму Вашу руку. Хотел бы повидать Вас, да боюсь беспокоить.
 Вл. Немирович-Данченко 
  363. В. И. Качалову[497]  
 22 ноября 1921 г. Москва 
22 ноября
Дорогой Василий Иванович!
Приезжайте! Пожалуйста, приезжайте! Трудно несказуемо! Мы делаем шаги по пути полного слияния со студиями. Составлена дирекция, в которую кроме меня и Константина Сергеевича вошли Москвин, Лужский, Вахтангов, Сушкевич, Чехов, Юстинов и Подгорный. Уже из перечня лиц Вы можете догадаться об основных задачах. Репетируются «Плоды просвещения» с распределением ролей между всеми группами: Станиславский, Лилина, Коренева, Пыжова, Москвин, Чехов, Гейрот, Вербицкий, Зуева, Корнакова (Елина), Грибунин, Лужский и т. д. А в Студии репетируется «Смерть Тарелкина» — Чехов, Москвин, Грибунин, Шевченко и т. д.[498]
Но это слияние не спасает дела: «Плоды просвещения» и «Смерть Тарелкина» — без героя. Таких пьес не много. Да и сейчас жить нечем. «Ревизор» — Москвин, «Дно» — Москвин. Поставили бы «Царя Федора», но опять Москвин, и царицы нет.
Мы снова собирались (старики), снова обсуждали положение и единогласно решили просить Вас приехать, невзирая ни на что. Вы очень поднимете театр. Нужды нет, что не {247} будете играть ни Гамлета, ни Бранда, а только роли последних лет, — репертуар очень освежится.
Приезжайте, Василий Иваныч!
Боюсь, что велик будет грех на Вашей душе, если не приедете.
«Как с Димой?»… Я думаю, это менее сложно, чем Вам кажется[499]. Есть два выхода: 1) привезти латвийского гражданина Шверубовича, личность которого неприкосновенна. (Да никому и не понадобится трогать Шверубовича, не так уж он провинился), а 2) оставить его в берлинском Политехникуме, сговорившись с находящимися там капиталистами. Например, Фин, Коган (издательство), да мало ли найдется! Они будут платить Диме, а Вы кому-либо в Москве по их поручению. В конце концов, не исключена возможность и официальной пересылки денег по наиболее хорошему курсу. Послушайтесь, Василий Иваныч, голоса Вашего чувства к Художественному театру. Ведь он никого не обманывал и ни перед кем не остался неблагодарным. Если ему не дать рухнуть, он еще десятки лет будет колоколом всех театров. Живой, он еще будет долго славиться, а мертвый, он сразу утратит свое обаяние даже для тех, кто еще будет именоваться его артистами. Что лучше: чтобы те из Вашей группы, которые не захотят вернуться, назывались «бывшими артистами Моск. Худ. театра» или чтобы Вы, Качалов, именовались «артистом бывшего Художественного театра»?!.
Вот уже два месяца, как Ваша группа получила мое августовское письмо[500]. Срок, пожалуй, достаточный, чтоб я мог получить более определенный ответ, чем этот, который прислали за подписью Берсенева и Массалитинова. И то, что за два месяца группа или отдельные ее члены не высказались определеннее, усиливает подозрительность, какую возбудило письмо Берсенева и Массалитинова при первом чтении. Нам письмо показалось уклончивым и двусмысленным. Я ставил вопрос ребром: театр гибнет, кому он дорог — пусть возвращается, а ответ — весь из понятий растяжимых и неубедительных. «Надежды и мечты о соединении», «пока», «объединение и сохранение живых сил», «моральная связь с М. Х. Т.», без которой немыслима «вся» ваша работа…
{248} Что значит «пока»? Из первых строк письма кажется, что это — январь, но потом вступает элемент «при настоящих условиях». Что значит теперь «объединение живых сил»? Если вдуматься, так ведь тут можно скрыть задачи, совершенно противоположные «моральной связи с М. Х. Т.». И, наконец, в чем же заключается «моральная связь», если на зов, на крик из Москвы «домой» отвечают: «Пока это нельзя»?
Может быть, Ваши письма пропали? Или застряли по пути? Но нельзя же рассчитывать, что главари и старики Художественного театра со всеми его трудными переживаниями удовлетворились такими общими местами, как «моральная связь» и «мечты и надежды».
Может быть, письма задерживаются где-либо и я не знаю, как относиться ко всему этому. И в нашем совещании мы решили так. Мы имеем от Вас, от Качалова, самое категорическое, самое недвусмысленное заявление, относимся к нему с глубочайшим доверием, иного и не ждали от Вас, и вот обращаемся к Вам так же просто и решительно: приезжайте!
 
Затем я имею письмо Марьи Николаевны[501], также возбуждающее глубокое доверие и совершенно убедительное. И мы не можем призывать ее к ее долгу в Москву, как это ни тяжело для репертуара. Точно отрывая огромный кусок художественных задач, приходится отказаться от нее.
Потом Ольга Леонардовна. Мне она ничего не отвечала на письмо мое, и, сколько я знаю, и никому она не писала непосредственно по вопросу о ее приезде, но Марья Петровна Лилина заявляет решительно, что она имеет от Ольги Леонардовны категорически выраженные желания вернуться. Поэтому, дорогой Василий Иваныч, передайте ей, что ждем и ее, что ее присутствие поможет и возобновлению старых пьес и постановкам новых, без нее неосуществимых.
Дальше (это уже менее определенно и основывается только на разбросанных фразах в тех или иных письмах да в значительной степени на психологии) — Николай Григорьевич[502]. Все мы думаем, всем нам кажется, что его заявления только не выразились в категорической форме, но что у него колебаний нет, и он только ждет возможности вернуться к себе домой в Художественный театр.
{249} Желания всех остальных нам не ясны. И вот просьба к Вам — мне уже нечего писать вторично — опросите наших, как они решили насчет возвращения в Москву. Хотя бы к весне.
Подгорного наконец отпускают. Если это письмо Вы и получите раньше самого Подгорного, то ненамного. Думаю, что в конце ноября он уже выедет. К нашей общей печали, ему надо было заболеть, чтоб получился новый толчок к разрешению ему выезда за границу. Впрочем, неразрешение вызывало много протестов даже у властей…
Значит, Подгорному снова поручается обговорить, рассказать, научить — как действовать дальше.
Я думаю, что уже до этого письма Вы увидитесь с Ольгой Лазаревной[503], и потому опускаю все, что будет известно и без моего письма.
С так называемой «новой экономической политикой» жизнь стала, конечно, легче. По крайней мере, открыты магазины и рынки, где можно достать все. Зависит от заработков.
Из театров субсидируются уже только так называемые «академические», остальным приходится так туго, что они быстро вымирают. Цены на места вольные, стало быть, высокие. И полные сборы уже не повсеместные. Впереди всех по успеху пока все тот же Художественный театр (всегда полно). В настоящее время наш полный сбор 21 миллион (расход около 27. Субсидия). Первые места — по 50 тыс. А жалованье — минимальное для актеров 800 тыс. и 1 миллион в месяц. Наши старики получают 4, 5, 6, 7 миллионов в месяц. Внешне очень обносились, но уже немного пополнели. Белый хлеб, который еще полгода назад был в редкость, теперь едят все время.
Выходит уже три театральных журнальчика (2 – 3 раза в неделю).
Все это Вам расскажет Подгорный!
Когда, в хлопотах о Подгорном, я спросил, в каком положении вопрос о поездке театра, то мне ответили, что это зависит от многого и, между прочим, от того, «как ведут себя ваши артисты в смысле белогвардейщины»…
{250} Приезжайте, Василий Иванович!
Обнимаю Вас.
 Вл. Немирович-Данченко 
  364. П. А. Подобеду[504]  
 21 декабря 1921 г. Москва 
Дорогой Порфирий Артемьевич!
Настоятельно прошу справиться и справляться у Михайлова, не нуждается ли он в чем, и хлопотать, чтоб его нужда немедленно удовлетворялась. Например, дрова.
Не утомляется ли он, тогда освободить его от «Анго» (Протасевич)[505].
 В. Немирович-Данченко 
  365. Труппе Московского Художественного театра[506]  
 21 декабря 1921 г. Москва 
21 декабря 1921 г.
От дирекции МХАТ