Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
- Она не греет, - сказал Сапожников.
Никонова заржала. Она знала, что, когда она смеется, все на нее оглядываются. На нее оглянулись:
- Сапожников прав, - сказал учитель.
Теперь засмеялись все.
- Ну? Долго будем смеяться? Сапожников, еще раз вытащишь насос, выйдешь из класса. Итак, одежда не греет, а является изоляцией внутренней среды от внешней.
Прекрасней изоляцией является воздух. Поэтому в окнах делают двойные рамы. Если бы можно было сделать одежду из воздуха…
- То все были бы голые, - задумчиво сказала Никонова.
Мама сказала:
- Хочешь Калязин последний раз повидать?
- Почему последний? - удивился Сапожников.
- Ходят слухи, что на месте Калязина сделают море.
- А куда же Калязин денется?
- Он уйдет под воду… Ну, может быть, не весь, частично… Но левая сторона, где мы жили, уйдет под воду.
- И наш дом?
- Не знаю… Может быть, перевезут куда-нибудь… Бабушка переезжать не хочет.
Нюра уехала, мы уехали, дядя в школе весь день. Как бабушка с печкой управляется?..
Как все это будет - не представляю. Надо отцу написать, чтобы приехал. Он сейчас где-то в Калинине выступает. Мне в школе обещали, что тебя в зимний лагерь возьмут на две недели на январские каникулы, а лагерь будет как раз в монастыре…
Помнишь, там был дом отдыха электрокомбината?
- Наша школа ему подшефная.
- Да, я знаю… Я как-то забыла об этом. Какое совпадение, - сказала мама, - представляешь? Кто мог подумать, что все так переплетается?
- Ведь Дунаев в трансформаторном работает, - сказал Сапожников.
- Ах да… Действительно… Хорошо, что мы все вовремя приехали в Москву…
Теперь с пропиской все трудней и трудней. Если бы не Карлуша, старый папин друг, мы бы никогда в Москве не устроились… Как все переплелось. Прямо поразительно.
- А Нюру опять у Дунаева увели, - сказал Сапожников. - По-моему, она обыкновенная…
- Замолчи! - прервала его мама, не дав сказать последнее непоправимое слово. - Молчи. Ты ничего в жизни еще не понимаешь…
- Потому что частицы воздуха, - сказал учитель, - отстоят далеко друг от друга и им, чтобы встретиться и столкнуться друг с другом нужно больше времени… Вот почему воздух - прекрасная изоляция… В чем дело, Сапожников?
- А если воздух выкачать? - спросил Сапожников.
- Откуда?
- Ну, если между окон выкачать воздух, то что останется?
- Осколки, - сказал учитель. - Давление атмосферы вдавит с двух сторон стекла.
Природа не терпит пустоты, запомните…
- Значит, пустота ни на что не годится?
- То есть? - настороженно спросил учитель.
- Если в пустоте частиц нет, значит, они не сталкиваются?
- Что ты хочешь этим сказать?
- Изоляция, - сказал Сапожников. - Теплоту не проводит.
- А-а… - успокоился учитель. - Это термос… Так делают термосы. Колба с двойными стенками, между которыми вакуум, пустота.
- Ну да, стенки двойные, а внутри пустота. Можно стенки в доме сделать такие…
Воздух выкачивать… Отопления не нужно… Печку топить не нужно будет, - сказал Сапожников.
Он хотел добавить, что бабушке уже трудно печку топить, но не добавил. Он теперь уже был немножко умный. И ему от этого было скучно. Потому что ему много раз объясняли, что умный - это тот, кто неоткрытый, а открытые только простофили.
Что-то тут не совпадало с правдой, но что именно, Сапожникову еще понять было не дано. Для этого ему нужно было узнать женщину и понять, что для большинства из них главное не оказаться простофилей. И Сапожников тогда не знал еще, что обречен всю жизнь искать подругу-простофилю, чтобы и самому быть с ней простофилей. И он иногда сталкивался с такими, но потом с ужасом видел, как быстро они умнеют. И это приводило их к мелким тактическим выигрышам и имитации и к огромному стратегическому проигрышу всей жизни и к несчастью. А разве это правильно?
- Термосы все равно остывают, - сказала Никонова. - Вечером нальешь кипяток, а утром уже пить можно.
Учитель смотрел на Сапожникова не мигая.
Сапожников испугался:
- Я убрал насос, убрал честное слово, - сказал он.
Поезд остановился, и школьники начали выгружаться. Сапожников, как всегда, последний - пока слез с третьей полки, которая для вещей, пока снова, наверх полез за чемоданом, пока в ночное окно смотрел, пока снова спустился, в вагоне уже никого не кого не осталось.
- Мальчик, побыстрей, - сказала проводница.
Сапожников вылез на ночной перрон, и никто его не спросил, куда он девался. А он все равно втайне на это надеялся.
Потом поезд ушел и открыл ночное поле, где стояли лошади и много саней, в которые стали грузиться школьники - вещи отдельно, школьники отдельно. Сено в ногах, звезды наверху в небе, скрип полозьев, сопение одноклассников, ветер, ветер - это они едут. А дорога все назад бежит, назад, а впереди Калязин, который тоже давно позади, все времена перепутались, ничего теперь не понять, как время течет, то быстро, то медленно, как будто у него то узкие берега со стремниною, то широкие берега с разливами, старицами и времяворотами, где кружатся щепки, все сближаясь друг с другом, чем глубже их засасывает воронка.
Гиганты старшеклассники, которые уже дожидались их на станции, теперь везли на гигантских санях гигантскую елку. Впереди загалдели. Сапожников приподнялся и увидел теплые огни в освещенных воротах дома отдыха и холодные монастырские стены, которые построили для изоляции внутренней среды от внешней. Потом всех школьников разгрузили по палатам - каждый чемодан под свою кровать - и велели ничего не есть из домашнего, потому что будет праздничный новогодний ужин, а в кельях было холодно, потому что стены их были цельнокаменные и внешняя среда отнимала теплоту у внутренней. И тут, конечно, двое школьников из ихней кельи шутя подрались, чтобы согреться, а потом не шутя подрались, чтобы остыть. А третий все-таки жрал ногу от курицы, приговаривая: "Вот он, твой Калязин". Тогда Сапожников сказал, что в монастыре есть музей старого оружия и подземный ход, и это их успокоило. Они надели пионерские галстуки и пошли на праздничный ужин, потому что их туда позвали.
В огромной столовой дома отдыха вдоль всех стен, кроме эстрады, стояли огромные праздничные столы, в центре стояла огромная праздничная елка, почти достававшая до огромного потолка трапезной, где еще виднелись ржавые крылатые люди и линяло-голубое штукатурное небо. А во время огромного праздничного ужина, куда добавили еще и обед - первое, второе и третье, потому что рассчитывали, что школьники приедут засветло, не пропадать же обеду, - был концерт, где артист на сверкающей дудке, похожей на никелированное пирожное, исполнял номер "Смеющийся саксофон". Дора Рубашкина из десятого "А" пела "Соловья" Алябьева не хуже Барсовой и "Санта Лючию" на русском языке, а гиганты старшеклассники показывали упражнения на брусьях, с грохотом падая на подмышки.
И в огромном зале было светлым-светло от электрического освещения и от свеч на праздничной елке, а также было тепло от праздника на душе и оттого, что в огромных окнах были двойные рамы, между которыми метались эти странные частицы, которые редко сталкиваются друг с другом и потому сберегают драгоценное общее тепло праздника от внешней стужи.
И теперь уже чересчур конкретное дефективное воображение вовсе не мешало Сапожникову, а, наоборот, помогало испытывать счастье праздника, счастье теплоты, счастье песчинки, частицы, кружащейся в праздничном времявороте. И кружился пол с конфетти под музыку артиста с саксофоном, и кружилось небо с рыже-голубыми гигантами, нарисованное чьим-то конкретным воображением.
А потом снова келья, где ребята все свои. Сапожников тут пошел искать и нашел перед сном ледяную уборную, где в соседней кабине кто-то басом пел: "И будешь ты царицей мир-ра…" - а в разбитое окно была видна луна, которая убегала от облаков. Праздник кончился.