Следствием установлено

— Да, это аргумент! — согласился Русанов. — И ты готов к предстоящей схватке?
— Думаю, что ее не будет.
— Это как же?
— Мой подследственный уже обложен со всех сторон настолько основательно, что сам поймет: дальнейшее противоборство ни к чему его не приведет.
— Пойдете к нему один? Может, сходить и мне с вами?
— Я думаю, что это лишь осложнит обстановку. Присутствие других он воспринимает как вызов.
— Вам, конечно, виднее! — опять согласился Русанов и не сдержал ободряющей улыбки.
Ничего еще не подозревавший подследственный с порога поинтересовался:
— Где же ваш чекист?
— Уехал! — охотно разъяснил Осокин.
— Что опять долго не были? Может, на что-то обиделись?
— Пустое. Уезжал я.
— Тогда понятно. Спрашивайте, я готов отвечать.
— Наплетете очередное вранье?
— Как знать, может, что и расскажу, — пообещал он.
Пора было переходить к существу дела, и Осокин счел возможным повторить вопрос, который уже задавал не раз.
— Вы, наконец, признаете, что никогда не были Прохором Охрименко?
Ответ был скор и краток:
— Признаю!
— А как насчет Федора Зяпина? Что скажете о нем?
Ответ и на этот вопрос не замедлил себя ждать. Очевидно, подследственный подготовил его заранее:
— Занесите в протокол, я действительно тот Федор Зяпин, который так интересует вас, большего не скажу!
Надо полагать, что подследственный этим куцым признанием рассчитывал сразу дать Осокину возможность побыстрей отделаться от него и закончить дело. Но расчет его не оправдался. Осокин на разительную перемену в поведении не отреагировал. Вместо этого он выложил на стол два офицерских личных дела — на Прохора Охрименко и на Федора Зяпина — и предложил:
— Можете с ними ознакомиться. Но хотелось бы услышать, что еще заставляет вас скрывать истину до конца?
Озадаченный этим подследственный машинально принял из рук Осокина сначала дело Прохора Охрименко, небрежно полистал его, потом вернул, затем взял дело Федора Зяпина, полистал чуть дольше и тоже вернул. Поистине он владел собой, как никто. На его лице не дрогнул ни один мускул.
— Так как же вы намерены по этому поводу объясниться?
В голосе Осокина уже прозвучали требовательные нотки. Они расшевелили подследственного, и тот огрызнулся:
— С вас достаточно и того, что я уже признал!
Дальнейшая игра в кошки-мышки показалась Осокину бессмысленной, и он произнес:
— Когда-то вы поставили условие, что все расскажете, если я назову ваше настоящее имя. Так ведь?
Подследственный нехотя кивнул.
— Вы Турьев Авенир Дмитриевич, бывший старший лейтенант, что служил в одной части с таким же старшим лейтенантом Зяпиным Федором. Нужны доказательства? Извольте. В моем портфеле лежит еще и ваше офицерское дело. Вот оно, можете полюбоваться!
С этими словами Осокин выложил перед собой на стол и это дело, на обложке которого печатными буквами четко было выведено: «Турьев Авенир Дмитриевич». К этому Осокин добавил и самое главное для него:
— Я побывал и у вас дома, в Ленинграде!
Совершенно не ожидавший этого, Турьев вскочил, тут же сел, едва выдавил из себя:
— Моя мать жива?
— Жива, жива, успокойтесь. Поверьте, я оценил ее мужество, ее высокий характер и ни слова не сказал о вас… Это ее убило бы! Это было бы крушением всей ее жизни, а ей, быть может, не так-то и много осталось. Семьдесят восемь лет, она одинока и живет лишь своими воспоминаниями. Судьба вашего отца вам известна?
Окончательно сбросив притворство, Турьев произнес:
— Известна!
У Осокина готов был сорваться вопрос: «Каким же образом вы о ней узнали?» — но он сдержался. Авенир Турьев мог сказать, что и неизвестна.
— Почему, гражданин следователь, вы не спросили, как я это узнал?
— Если захотите сказать, вы скажете и без моего вопроса, а не захотите, мой вопрос — напрасен!
— Ваша правда! Так знайте, после войны я тоже побывал в Ленинграде, да только зайти к себе не решился. Ведь я уже был Федором Зяпиным, этого не объяснишь. Покрутился возле нашего дома, глянул на освещенные окна квартиры, где жил, забежал в дворницкую. Там от дворника, человека нового, который меня не знал, и допытался, что отец с войны не вернулся.
 
— Вам не позавидуешь, — констатировал Осокин.
После этих слов он достал протокол допроса матери Турьева и протянул ему:
— Разрешаю, читайте!
Турьев читал и менялся в лице.
Оказывается, что он был не настолько уж непробиваем. Задрожали и скривились губы, весь он как-то пригорбился и сник. Осокину даже показалось, что вот-вот у него появятся на глазах слезы, но он переборол себя. Прочел протокол один раз, потом перечитал снова.
— Значит, в Сталинграде погиб отец! — сдавленным голосом проговорил он. — Не знал, не знал я этого. Никогда мне в голову не могло прийти, что в Сталинграде, на Мамаевом кургане, вдруг может в списке героев отыскаться и его имя.
— А ведь в этом странного нет. Ваш отец проявил себя геройски и во время гражданской войны, в Кронштадте. Не пойму только одного — как его сын встал на путь предательства, чем это разобидела его Советская власть.
— С этим все просто. Мой год рождения, надеюсь, вы помните?
— Помню, семнадцатый!
— Так вот. Уродись бы я годом-другим раньше, жил бы в собственном особняке, а не в коммунальной квартире и достаток бы имел как барон какой-то или граф. В революцию все мы потеряли, а с немцами пришла и надежда… Теперь понятно?
— Чего уж тут не понять! Только почему вы свою фамилию Турьева на Зяпина сменили? Побоялись выступить с открытым забралом?
— Угадали. К этому я мог вернуться всегда, а так опасался, что в случае неуспеха ни за что пострадают мои родители.
— Что сталось с Федором Зяпиным?
— Был он командиром нашего дивизиона. В памятный день 28 июля 1941 года мы оба попали к немцам в плен, где Зяпин через день и скончался от полученных ран. Я тоже был слегка ранен осколком в правое бедро. За неделю все зажило как на собаке.
— Теперь расскажите, за что убили свою жену?
— Проклятый Скулан тому виной. Навязался на мою голову ворюга, прикатив незванным.
— Выяснилось, что он к той воровской шайке не причастен. Сбежал из Ашхабада только потому, что испугался возможной проверки его органами следствия.
— Я не о том! Эта скотина оговаривалась несколько раз, не столько у Гладышевой, сколько у меня дома. Все по старой привычке величал меня Федором. Моя Лизавета и обратила на это внимание. Прицепилась с расспросами, шуганул я ее, она не уймется, говорит: «Твой дружок настоящий бандюга, и ты, верно, того же поля ягода!»
Вот и надумал я от нее избавиться, да так, чтобы люди мою сторону держали. Подвернулся удобный случай — ей путевку дали. Разыграл свое возмущение тем, что едет в Сочи одна, придумал историю с письмами. Остальное знаете сами.
— Знаю, да не все! Хотелось бы еще услышать от вас, за что вы обозвали свою жену «лягавой», почему довели дело до ее убийства?
— Меня черт попутал! Пьяный был, а она сказала, что сообщит обо мне куда следует, вот и не в меру разъярился. Пистолет всегда держал при себе. Сначала стал стрелять, а как опомнился, то давать задний ход было поздно. Верьте, хотел и сам застрелиться, да смалодушничал… вижу, что зря. От судьбы не уйдешь.
— Авенир Дмитриевич! Не хочу лишний раз совестить, а ведь то, что вы отказываетесь помочь нам, отнюдь не красит вас.
— Вы о Фогте?
— О нем, о Скулане. Он должен понести наказание по всей строгости закона, и это вполне заслужил. Разве я не прав?
— Хорошо! — принял Турьев решение. — Вы для меня сделали большое дело, принесли свежую весточку о матери. Я не останусь в долгу. Пишите, он скрывается у своей родной сестры — Амальки, в Воронеже. Могу показать и ее дом. В этом доме мы с Вильгельмом уже отсиживались.
  
26
 
Осокин из тюрьмы не очень-то спешил к Русанову. Дело завершено, казалось бы, вздохнуть с облегчением, но он облегчения не испытал. Тяжким бременем легли на душу и распад личности, и ужас, который внушала жизнь этого человека, жизнь, загубленная им же самим, жизнь, уничтожающая все живое, с чем бы она ни соприкасалась.