Мамонты

А тут…
Кинооператор уже заметно нервничал, изведя зазря уйму пленки.
Тогда Вера Павловна Строева, моя мама и еще какой-то мужик — вполне возможно, что это был сам Григорий Львовчи Рошаль, я сейчас, за давностью лет, не помню, — о чем-то посовещались, пошушукались, вероятно они искали новое творческое решение эпизода.
Команда: «Мотор! Дубль третий».
Камера опять застрекотала. Мама, виновато опустив голову, пошла к двери. Я провожал ее уход укоризненным взглядом.
И в этот момент кто-то сзади — исподтишка, вероломно, подло — отвесил мне затрещину по голой заднице. Нет, не понарошку, не для видимости, а на полном серьезе, очень больно и жгуче.
Они рассчитывали на то, что вот тут-то я заплачу. Зальюсь слезами.
Но, похоже, что именно в эти минуты, проведенные в павильоне Одесской кинофабрики, я впервые — и на всю оставшуюся жизнь, — постиг условность искусства. Понял, что кино — это такая, вобщем, подлая штуковина, что тут всё ненастоящее — и смех, и слёзы, и любовь, и ненависть. И всё это приходится сносить терпеливо. Что тут, если даже тебя отхлещут по щекам больнее, чем предусмотрено сценарием, и если даже тебе влепят сразмаху по голой заднице, — то нужно проявить стойкость, ведь в том-то и смысл служения высокому искусству.
Я не проронил ни слезинки.
Тем дело и кончилось. Все сошлись на том, что у меня нет актерского дарования. Вот такой славный мальчуган, а талантом бог не наградил. Ничего, перебьется.
Но этой пробой не исчерпались попытки снять меня в кино.
Вот я рассматриваю покоробленную и зарыжелую фотографию из семейного альбома: темное морщинистое лицо, обезумевшие от горя глаза, разинутый в крике рот… что за наваждение?.. немолодая женщина в бедняцкой сермяге и клетчатом платке, завязанном узлом у подбородка… кто это?
Я мог бы и отложить эту невесть откуда взявшуюся фотографию. Мало ль что ни попадется в старом альбоме, собранном за жизнь. За несколько прожитых жизней…
Но рука медлит.
А память, очень глубокая, может быть первоначальная, опять возвращает меня в прошлое, которого я не должен бы помнить и которого, вполне возможно, даже не было в отпущенном мне свитке времен, но я его, безусловно, помню и знаю даже в деталях.
Тряска, пугающие провалы в глубокие рытвины, вынос тела вверх и вбок на повороте вихляющего колеса.
Сильный, бьющий в ноздри и вовсе не противный мне запах свежих конских катяхов, падающих на землю, как переспелые яблоки…
Что за странность?
Я опять раскрываю каталог художественных фильмов немого периода и нахожу в нем краткую справку:
 
«„Всё спокойно“. Украинфильм, Одесса. 1930 г… О борьбе бессарабских крестьян за освобождение из-под гнета румынских оккупантов в годы гражданской войны. Румынские власти грабят мирное население Бессарабии, отбирают у крестьян скот, увозят имущество. Крестьянина Платона Лунгу насильно мобилизуют в румынскую армию. Лунга пишет своей жене письмо, сообщая о невыносимых условиях солдатской жизни. Офицер перехватывает письмо…»
 
Я вижу всхолмленную равнину, покрытую зарыжелой осенней травой.
Рядами, как патроны в пулеметной ленте, стоят вдоль дороги пирамидальные тополя.
Буковые рощи похожи на коровьи стада, сбившиеся плотно, рога в рога, испуганные отдаленным громом.
Истерзанный проселок в рытвинах и лужах, в глубоких взрезах колеи.
Я сижу на телеге в пуке соломы, подобрав ноги. Мама придерживает мое плечо, чтобы я не свалился в грязь, когда колесо сверзится в очередную яму.
На маме бедняцкая сермяга, деревенский клетчатый платок, узлом завязанный у подбородка. Грим: темное лицо, ввалившиеся от горя глаза…
Годами позже ей всё это достанется и без грима.
Мама взяла меня с собою на съемки фильма «Всё спокойно», где она играет роль бессарабской крестьянки, мужа которой забили жандармы.
Я изображаю в этом фильме ее маленького сына, мужицкое дитя: сижу на тряской телеге, в пуке соломы, она придерживает меня, чтоб не упал.
Так, теперь всё ясно. Всё спокойно.
 
Нет, еще не всё. Опять всё тот же вопрос: а где же мой отец?
Сценарий фильма «Всё спокойно» написал, как указано в каталоге, некий В. Березинский.
А статья доктора Шерра, которую напечатал в аккерманской газете «Вяца Нова» мой отец — статья, в которой рассказывалось о Татарбунарском восстании, — статья, из-за которой Сигуранца, румынская контрразведка, начала охоту за Рекемчуком, — эта статья, как мы помним, называлась «На Шипке всё спокойно»…
Очередной псевдоним отца?
Но нет. В. Березинский — не вымышленное лицо. Вот передо мною лежит большая коричневая фотография сравнительно молодого человека с вьющейся шевелюрой, мягкой улыбкой. Небрежная надпись: «Милым Рекемчуку. В. Березинский. 1931/iюль 24. Одесса».
Стало быть, отец просто поведал ему эту историю? Подарил сюжет, который — в реальности — чуть было не привел его в застенок?
Но теперь я знаю, что «Всё спокойно» — это лишь один из сюжетов его жизни, пробившийся на экран.
Судьба другого оказалась более суровой — он вообще не увидел света. Он был написан совместно с Верой Павловной Строевой и, по ее словам, назывался «Сигуранция». Я переспрашивал: «Может быть, „Сигуранца“?» Она настаивала: «Нет, „Сигуранция“».
Но он, всё равно, пропал бесследно.
В один из дней Вера Павловна Строева позвала меня смотреть отснятый материал фильма «Мы, русский народ».
Близилась полувековая годовщина Октябрьской революции, и мастеров самой первой плеяды советского кинематографа, вполне естественно, влекло к эпопее: ведь этот жанр давал возможность соизмерить личный жизненный опыт с масштабом исторических событий.
Строева сделала точный выбор. Она взялась воплотить на экране роман Всеволода Вишневского «Мы, русский народ», написанный еще в 1937 году, предназначенный именно для кино, но по разным причинам это не было осуществлено при жизни автора знаменитой «Оптимистической трагедии».
На «Мосфильме» тогда был один-единственный зал, приспособленный для проекции фильмов широкого формата. И мы с Верой Павловной сидели вдвоем в темноте, в огромном зале, сиротски затерянные меж пустыми рядами кресел.
Это ощущение потерянности усиливалось от того, что было на экране.
Осклизлые траншеи Первой Мировой войны. Колючая проволока заграждений. Земля, взметаемая взрывами снарядов. Русские убивают немцев. Немцы убивают русских. Наконец, свершается революция. Царский фельдфебель-держиморда Варварин смешно марширует с красным бантом на шинели. Большевик Яков Орел агитирует окопную братву, его поддерживает одесский биндюжник Боер… Пленные роют яму, еще не подозревая, что она станет их братской могилой. Русские расстреливают русских. Крестьяне откапывают уцелевших. Спасшиеся от смерти берут винтовки, разворачивают красный флаг и — шагом марш… Мы, русский народ.
Глядя на экран, я дивился размаху батальных сцен; искусству управления многотысячной массовкой, которое, кроме шуток, сродни полководческому искусству; ошеломительным эффектам пиротехники; достоверности реквизита и костюмов, — и со всем этим управилась маленькая, очень маленького роста, но сильно раздавшаяся поперек себя женщина, пребывавшая в тех преклонных годах, когда говорить о возрасте дамы уже не грех.
Правда, студийные острословы с увлечением рассказывали о том, как на съемках батального эпизода Вера Павловна, указывая на станковый пулемет «максим», подавала команды: «А сейчас возьмите эту штуку и перенесите ее вон туда!..» Но для того и существуют остряки, чтобы сочинять смешные истории.
Потом, в кабинете, куда нам с Верой Павловной принесли по чашке чаю, я, не лукавя, выразил свое восхищение только что увиденным.
Она обвела взглядом мой сановный кабинет, потом подняла на меня свои фиалковые глаза, неожиданно молодые на обрюзгшем лице, и сказала:
— В Одессе ваш отец иногда ставил вас на парапет морского пирса и, незаметно убрав руки, отходил в сторону. Парапет был очень узкий, а вы едва умели ходить… Мы обмирали от страха. Но Евсей Тимофеевич смеялся и говорил: «Пусть привыкает. Мало ли какие испытания пошлет ему жизнь!»