Мамонты
Я схватываю глазами, памятью все эти буквы и цифры, будто бы зрачком фотоаппарата.
Щелк, щелк…
Но сейчас щелчки воображаемой фотокамеры зловеще напоминают клацанье револьверной обоймы. И разве всё запомнишь? Щелк, щелк…
Оконные стекла вдруг ощутимо задребезжали. Мимо пронеслись тени черных «Волг» — одна, другая. Они резко затормозили у подъезда. Еще на скорости, открываясь, лязгнули, а теперь захлопнулись дверцы. Затопотали подошвы — сначала на крыльце, потом в коридоре. За мной?..
Но торопливые шаги удалялись в другую сторону, к лестнице. Нет, не за мной. Да кому я на хрен сдался? Господи, да кому мы с тобою, отец, нужны в своем застарелом горе? Ведь оно уже давно отошло в область далеких воспоминаний, а точней — в область беспамятства.
А у этих ребят, что топочут на лестнице, работы всегда невпроворот.
«…рассмотрев изъятие согласно протокола обыска от 4 VII-37 г. у арестованного РЕКЕМЧУКА Евсевия Тимофеевича
1. Два алфавита с адресами.
2. Разных блокнотов в штук.
3. Разная личная переписка на 17 листах.
4. Удостоверение „Интуриста“ № 3 за 1932 г.
Принимая во внимание, что перечисленные документы и переписка не являются уликовыми данными и не подлежат приобщению к спецделу, а посему
ПОСТАНОВИЛ
Вышеперечисленные документы и переписку уничтожить.
…уничтожены путем сожжения, в чем и составлен настоящий акт.
Вот уж это — зря.
Как бы мне пригодились теперь эти отцовские блокноты, эти письма, эти адреса!
Но ничего не вернешь из огня, кроме пепла.
Засек взглядом дату сожжения: 11 октября 1937 года.
День расстрела.
Теперь эти бумаги им были без надобности.
Неужели такая же участь — сгореть в огне — уготована и всему остальному?
Чтоб никто больше не лез не в свои дела, не задавал лишних вопросов, не рылся в старье. Да гори оно синим пламенем!
Ну, нет.
Вот теперь, не полагаясь более на цепкость памяти, я перевернул с бока на бок серозеленую архивную папку, вернул ее в исходное положение — опять к началу, — достал из кармана ручку и, набычась упрямо, раскрыл блокнот.
Сестра
Опять держу в руках большой чернобелый снимок с изображением дивы в балетной пачке, лифе с лебяжьими перьями, укрывающими грудь, в перьевом же белом уборе, так сильно контрастирующем с иссиня-черными волосами, черными бровями, темными глазами в опушке длинных ресниц. Извив шеи, который принято называть лебединым, жест руки, повторяющий мах крыла…
Одетта в «Лебедином озере».
Наискосок фотоснимка — надпись пером, черными чернилами: «Александру Евсеевичу с моим приветом и лучеми пожеланиями. Тамара Туманова».
Этот снимок привез мне из Голливуда известный американский композитор.
Он появился на киностудии «Мосфильм» в 1965 году, когда интерес к нашему кино во всем мире возрос необычайно: все добивались чести работать совместно с русскими, пусть они и называют себя советскими.
— Дмитрий Зиновьевич Тёмкин, — представился он, знакомясь со мною.
Я понял, что переводчица может отдыхать.
Через полчаса я знал достаточно для того, чтобы проникаться почтением к гостю из Америки. Было даже совестно, что ничего не знал о нем раньше…
В свое оправдание скажу лишь, что даже в двухтомном «Кинословаре» той поры Тёмкина не было.
Он родился в России на излете XIX века, окончил консерваторию и университет в Петербурге. Причин и обстоятельств, заставивших его покинуть родные берега, я не выяснял. Но тут, вероятно, ситуация была типовая.
С 1925 года Тёмкин жил в США. Он сочинил музыку к голливудским фильмам «Алиса в стране чудес», «Чемпион», «Ровно в полдень», «Высокий и могучий», «Старик и море». Музыка трех последних фильмов была удостоена Оскаров. Позднее имя композитора Тёмкина появилось в титрах кинокартин, которые с успехом шли у нас: «Золото Маккены», «Падение Римской империи». Вероятно, многим будет приятно узнать, что Дмитрию Зиновьевичу принадлежит и душевная мелодия песни «Зеленые поля» (Green fields), которую пели братья Форд, а им подпевал весь мир шестидесятых.
В Голливуде Тёмкин был известен не только как композитор, но и как удачливый продюсер. Именно его продюсерской инициативе мы обязаны появлением на экранах — в том числе советских, в самый канун второй мировой войны, — фильма «Большой вальс»: о жизни, творчестве и любовных приключениях композитора Иоганна Штрауса… Ах, что это была за картина, ах, как там пела «Сказки Венского леса» несравненная Милица Корьюс!..
Это обстоятельство приобретало особое значение в свете того, что Дмитрий Зиновьевич Тёмкин прибыл в Советский Союз, на «Мосфильм», с целью осуществить свою давнюю мечту: создать фильм о Петре Ильиче Чайковском.
Участие в этом проекте самого Тёмкина предполагалось весьма многогранным: автор музыкального оформления, дирижер, продюсер.
Это предложение уже получило поддержку в Госкино. Естественно, что и на «Мосфильме» к нему отнеслись благосклонно.
И теперь нам с Дмитрием Зиновьевичем предстояло провести в совместных трудах немало часов и дней.
Но прежде, чем начнутся дела, я сделаю попытку набросать его портрет. Ведь это очень трудная задача — живописать старика. Морщины, пигментные пятна на лице, потухшие глаза, редкая растительность на темени — всё это обычно нивелирует, де. лает очень похожими друг на друга стариковские лица, скрадывая именно то, чем они различались в молодые годы.
Между тем, в год нашего знакомства Дмитрий Зиновьевич Тёмкин был не так уж и стар: всего лишь 65 лет. Но это нынче для меня всего лишь, а тогда он показался мне очень старым. Маленький рост да еще стариковская сутулость, лицо в сетке морщин и накрапе родимых пятен, какие-то кустики седых волос над ушами…
Из его одежды мне запомнилось пальто на яркокрасной шелковой подкладке. Шинели на подобных подкладках носили царские генералы. А тут, право же, не знаю, зачем он выбрал себе пальто с таким революционным подбоем? В знак лояльности большевикам?..
Я обязан сделать еще одну оговорку, касающуюся его возраста.
Вероятно, он вовсе не был таким стариком, каким показался мне. Или же он не ощущал своего возраста (это бывает), поскольку прибыл в Москву не один, а в обществе миловидной блондинки, которая тоже присутствовала в кабинете гендиректора «Мосфильма», когда он, Владимир Николаевич Сурин, представлял мне гостей.
Ее звали Нина Апрелева. Она постоянно жила не в Америке, а во Франции, и Тёмкин прихватил ее с собою в поездку из Парижа. Она должна была выполнять обязанности его секретаря. Вполне возможно, что ее функции были и несколько шире, поскольку выяснилось, что Дмитрий Зиновьевич приехал в Россию без жены, так как его супруга давно и тяжело больна, неподвижна, лежит в клинике под капельницей и ее кормят через трубку.
Что же касается Ниночки Апрелевой, то она, повторю, была эффектной блондинкой, чем-то похожей на недавно усопшую Мерилин Монро: ресницы стрелами, с такою же тонкой талией, округлыми бедрами, стройными щиколотками… она была, право же, очень ничего.
Перехватив мои мимолетные взгляды на секретаршу Дмитрия Зиновьевича, ко мне направился присутствовавший в кабинете молодой человек в черном костюме, то ли из Комитета по кино, то ли из какого-нибудь другого комитета — и, улыбаясь, между делом, объяснил мне вполголоса, что этой белокурой Мерилин Монро — сто лет в обед; что вот так в парижских салонах красоты наловчились, сволочи, наводить марафет и поддерживать экстерьер; что она увязалась за Тёмкиным в Москву, имея деликатные поручения эмигрантского Общества памяти императора Николая Второго…
Нетрудно догадаться, что после этих доверительных объяснений я больше ни разу не взглянул на спутницу Дмитрия Зиновьевича, будто ее тут и не было.