Царская невеста

– Что, Малюта, это тебе не в пыточной народишко терзать. Вона как бьются вороги, – заметил Иоанн Скуратову. – Я чаю, у тебя вечор сердце в пятки ушло, егда их пули засвистали.
– За тебя, государь, душа изнылась, – пробурчал тот. – А я оных пуль не страшусь.
Царь насмешливо хмыкнул, после чего Малюта, вспыхнув, бросил в мою сторону ненавидящий взгляд – наверное, решил, что Иоанн подкалывает его с моей подачи, – и, гордо вскинув голову, заявил:
– А дозволь-ка, царь-батюшка, мне к завтрему первым из твоих воев в битву пойти. Хошь косточки малость разомну.
– Мыслишь, что не пущу, потому и просишься, – предположил Иоанн и весело тряхнул головой. – А я вот дозволю. Ступай, Гришка, одолей моих супротивников. Да Ваську Грязного тоже с собой прихвати, а то больно говорлив стал.
– Благодарствую, государь, за честь велику. – Слегка обескураженный Малюта склонился перед царем в низком поклоне, напоследок бросил на меня еще один злющий, как у цепного волкодава, взгляд и удалился.
Следом за ним вышел и Васька, окинув меня столь же ненавидящим взором, как и Скуратов.
– Забываться, пес, стал, – заметил Иоанн, небрежно кивнув вслед своему бывшему любимцу.
Я понимающе кивнул, в глубине души надеясь, что и его постигнет участь Малюты. С Васькой нелады у нас начались давно. Не далее как через неделю после моего прибытия в Новгород мы с Грязным поцапались в первый раз. Ревнуя к моему приближению, этот дурак не нашел ничего лучше, как попытаться самостоятельно поставить меня на место.
– Ты не забудь, фрязин, что тута тебе не италийские земли, но Русь-матушка, – предупредил он меня. – Мы, ста, близ государя издавна, а потому ты наперед нас не суйся – затопчем и не поглядим, что князь.
– У тебя и язык, как прозвище – невесть чего болтает, – хладнокровно заметил я. – Из-за него, что ли, так прозвали? А кому куда соваться – царю виднее, и не тебе, холоп, о том судить.
– Ладно, попомнишь ужо, – угрожающе пообещал он и стал самым рьяным стукачом на меня.
Дня не проходило, чтобы он не выдавал Иоанну какую-нибудь пакость, причем одну нелепее другой, совершенно не зная меры. Именно этим он царя и притомил, да так, что тут сунул его в самое пекло, и, в отличие от Малюты, не спрашивая о его желании.
Откуда я это знаю? Сам Иоанн и сказал, только чуть позднее, оставшись наедине со мной.
– Не дале как пополудни сызнова Васька тебя наушничал, – пояснил он мне. – Сказывал-де, хулил ты меня при нем по-всякому. Мол, икону в том готов целовать, а я ему… – Он усмехнулся и процитировал, надменно задрав голову и приняв торжественный вид: – О храбрости фрязина слыхал от многих, потому верю, хулу же – от тебя единого, а потому нет тебе веры. – И прибавил с легкой досадой: – Экий надоеда.
А ведь он еще не знал о нем того, что знал я. Помимо клеветы Грязной буквально перед нашим выездом вместе с войском предпринял попытку меня отравить. Хорошо, что я, едва почувствовав тошноту, озноб и головокружение, вовремя вспомнил наставления Ицхака и тут же метнулся к ларцу, заглотав по десять капель из каждой скляницы, иначе быть бы худу.
Царю об этом случае я говорить ничего не стал, посчитав, что теперь перепуганный Васька угомонится и по достоинству оценит мой гуманизм и порядочность, но не тут-то было – как стучал на меня, дурачок, так и продолжал закладывать. Зря я его пожалел. Не стоил он этого. Ну да чего уж там – хай живе, свинюка неблагодарная.
Зато теперь я испытал чувство глубокого удовлетворения, понадеявшись в душе, что ему при штурме достанется не меньше, чем Малюте.
Наутро, пока длился артобстрел западной стены, Григорий Лукьянович ни на шаг не отходил от Иоанна. То ли надеялся, что царь отменит распоряжение, хотя страха на его лице перед предстоящей битвой я не приметил, то ли чуял, чем обернется лично для него сражение, и прощался. Наконец пушки умолкли, выбив изрядный кусок стены, и Иоанн, указывая на пролом, заметил:
– Осталось токмо вовнутрь заскочить. Как, Гришка, возможешь?
Малюта кивнул, не говоря ни слова, безмолвно поклонился и пошел в сторону первой из колонн, которая собиралась на штурм. Спустя время я с ясно написанной на лице тревогой обратился к царю:
 
– Государь, недоброе я зрил на лике у Григория Лукьяныча. Словно костлявая с косой отметку поставила. Как бы худо не приключилось.
Иоанн повернулся ко мне, несколько секунд пристально вглядывался в мое лицо, затем буркнул:
– Пошто ранее о том не обмолвился?
– Не решился, – бодро отреагировал я. – Думал, что померещилось, вот и боялся, что ты меня сызнова станешь виноватить, будто я за него заступаюсь. Все мыслил – почудилось. А теперь припомнил и уверился – была на лике печать.
– Успеют ли его отозвать?.. – задумчиво протянул Иоанн, размышляя, посылать за Малютой человека или нет.
Ему надо было спросить у меня. Я бы точно ответил: «Нет». И даже обосновал бы. Мол, в истории у Карамзина написано, что он погиб 1 января 1573 года во время взятия крепости Пайды.
«Ты что, государь, Николаю Михалычу не доверяешь? Напрасно! Очень добросовестный историк. Даже твое истинное прозвище для потомков сохранил – Мучитель. А можешь у Соловьева прочитать или у Костомарова – и там про Малюту то же самое».
Шучу, конечно. На самом деле я бы только пожал плечами да выдал какую-нибудь глубокомысленную мысль. «Пути господни неисповедимы» или «Что на роду написано, то и случится». Но царь не спросил. Вот и хорошо – мне врать меньше. И так уже про смертную печать и колебания наплел, чтоб ясновидцем себя выказать. И отозвать его не успеют – не зря же я выжидал, не дергаясь раньше времени, чтоб наверняка стало поздно. Не входило в мои задачи предотвращать смерть таких уродов.
Именно в тот день мой авторитет провидца и предсказателя будущего поднялся в глазах Годунова до заоблачных высот. Напомню, что я не баловал Бориса известиями о грядущих событиях внутри страны. Мелких не знал, а крупные, учитывая мое появление при царском дворе, теперь то ли сбудутся, то ли нет. Но один раз, когда Годунов вскользь пожаловался на грубость своего тестя и на его бесконечные попреки и обвинения зятя в чистоплюйстве и нежелании замарать чистые ручонки, даже ежели таковое надобно самому государю, я позволил себе конкретное предсказание.
– Потерпи, – получил от меня совет Борис. – Недолго уж осталось. Двух седмиц не будет. – Разговор происходил где-то перед Рождеством.
– А я… как же? – встревожился он, очевидно подразумевая, что Малюта попадет к царю в опалу, а затем на плаху и тогда несдобровать всей родне Скуратова.
– Не бойся. Его смерть тебе пойдет только на пользу, – улыбнулся я, добавив для вящего спокойствия Бориса, что царь в его кончине будет неповинен. – В ратном бою он погибнет. – И красноречиво прижал палец к губам – в опочивальню Федора, нагруженный какими-то горшками и склянками, колобком вкатился озабоченный Бомелий.
Больше мы к этому разговору не возвращались – не позволяли обстоятельства. По-моему, в этот раз Борис мне хоть и поверил, но не до конца. Во всяком случае, засомневался уж точно. Действительно, какой ратный бой может быть у палача?
Но во время штурма Пайды, перед тем как обратиться к Иоанну с предложением отозвать Малюту, я вполголоса сказал Годунову, что нынче вечером он может заказывать по своему тестю заупокойную службу. Не знаю насчет заказа, но во время вечерней трапезы он смотрел на меня как на полубога. Именно тогда я понял, что при следующем царе мое светлое будущее прочно обеспечено. Можно сказать, с двухсотпроцентной гарантией. Хотя расслабляться все равно нельзя, поскольку впереди долгих одиннадцать лет с нынешним самодуром.
Что касается Скуратова, то я, разумеется, не видел, что произошло в том проломе, который сделали русские пушки. Впоследствии рассказывали, будто Малюта и впрямь вел себя как храбрый воин. Однако отсутствие боевых навыков дало себя знать – он почти не закрывался щитом, положившись на шлем и длинную, почти до колен, кольчугу. Но шведская пуля нашла незащищенное местечко – она угодила ему в лицо. Умер он почти сразу, успев хрипло выдавить подоспевшим за ним посланникам царя: