Благословенный 2 (СИ)

Игельстрому удалось арестовать часть заговорщиков; обеспокоенный варшавскими заговорами, он дал знать о них в Петербург и просил увеличить его войско. Но Екатерина, посоветовавшись с Зубовым и Салтыковым, ему отказала.
Узнав об этом, я пытался поддержать Ингельсторма. Тот факт, что восстание непременно будет, я знал достоверно, и потому, несмотря на все наши договорённости с Зубовым, о том что я не лезу во внешнюю политику, а он — в мои дела, решил-таки тут вмешаться.
Для обсуждения сего вопроса мы явились в Бриллиантовый кабинет в личных покоях императрицы. Присутствовали Платон Зубов, Николай Иванович Салтыков, и внешнеполитическая мартышка Зубова — граф Аркадий Морков.
— Государыня Императрица, — обратился я по официальной форме, — сведения о том, что в Польше созрел заговор, представляются достоверными. Нашим войскам грозит опасность; так надобно усилить их, как просит о том главнокомандующий!
Екатерина скептически поджала губы и поглядела на Зубова. Последнее время она всё более и более доверяла его суждениям, часто вопреки всякому здравому смыслу.
— Донесение барона Игельстрома мы получили и рассматривали его — ответил вместо Зубова Салтыков. — Наипаче всего поражает парадоксальность его доводов: он говорит, что варшавян более всего раздражает тяжесть воинского постоя, да так, что он вывел часть войск из города, и одновременно требует добавить ему войск. Это странно! Надобно барону определиться, что же хуже — изобилие войск или недостаток?
При этих словах Зубов криво ухмыльнулся.
— Не нахожу ничего смешного в сложном положении, в котором находятся войска наши, — вспылив, ответил я довольно резко.
— Однако же, довод графа Николай Иваныча вполне разумен. У нас в Польше имеется немало прекрасных, храбрых войск, не так давно в дым разгромивших их регулярную армию; чего же бояться теперь? — заметила Екатерина. — Если назревает мятеж, барону надлежит ловить заговорщиков, действуя полицейскими силами, а армии тут не надобно. Если мятеж разразится, наши наличные войска должны подавить этих слабо вооружённых и плохо управляемых инсургентов, и я на сей счёт совершенно покойна. Может быть, барон имел иные основания для беспокойства; но ему не удалось их до меня донести.
Я почувствовал, что прихожу в отчаяние. Неужели я ничего не смогу тут изменить?
— Ну, может, и не удалось; возможно, барон Игельстром косноязычный дурак. Но погибнут-то наши войска, а не барон! Те самые победоносные силы, что разгромили и турок, и поляков… Спасите их, наконец!
Николай Иванович, посмотрев на недовольно покрасневшую императрицу, деликатно взял меня под локоть, и, глядя снизу вверх (мне всё ещё непривычно наблюдать его в таком ракурсе), произнёс, интимно приглушив голос.
— Александр Павлович, голубчик! Вы вот так печётеся о предотвращении восстания… А может быть, и не стоит его предотвращать-то? Пусть себе инсургируют мещане варшавские, покажут всем свою подлость и буйство, да пожалуй что, поднимут трехцветный флаг в знак союза с французскими якобинцами… После того никто в Европе уж не скажет нам, что нельзя разрушить Польши — нет державы, что желала бы усиления парижских безбожников! Мы после такого прихлопнем их, как муху! А что войска погибнут, так это ничего — дело того стоит!
— Государство сие нам извечно враждебное, потому должно быть уничтожено, — подтвердила Екатерина, улыбнувшись Зубову.
Всё стало ясно. Они знают о восстании. Они ждут его!
* * *
Через самое короткое время пришло верное известие, что в Польше началось восстание. Набравши толпы повстанцев, вооружив крестьян косами, топорами и пиками, Костюшко выступил из Кракова; 4 апреля под деревней Рацлавицами встретил он отряд генерала Тормасова и сломил его, пользуясь перевесом своих сил и невыгодою положения русских войск.
Это дело, ничтожное само по себе, имело самые серьёзные последствия как первый удачный шаг начальника восстания, произведя очень большое впечатление в таком увлекающемся народе, как поляки. Еще когда Костюшко провозгласил восстание в Кракове, варшавские заговорщики начали сильно волноваться: на углах улиц стали появляться афишки, призывавшие народ к соединению с повстанцами; в театрах возбуждали патриотизм пьесами, приноровленными к положению Польши; наконец, стали поднимать чернь частыми пожарными всполохами, тренируя народ сходиться по набату. Известие о поражении Тормасова еще более усилило революционное движение. Ни одному из русских не позволялось входить в Варшавский арсенал, а между тем все знали, что там день и ночь работают, льют пули и ядра и готовят все нужное для артиллерии. Когда Игельстрому предложили захватить арсенал, окружить ночью и побрать в плен полк Дзялынского и батальон артиллеристов, отличающиеся особо ярым революционным духом, он наотрез отказался. «Как можно, — отвечал Игельстром. — А союзный трактат с Польшею! Восстание начинает не республика, а только некоторые лица; правительство республики высказалось против Костюшки в своем манифесте; в таком положении захватить Варшавский арсенал — значит начать неприятельские действия против республики и шаг этот будет сигналом к восстанию целого города». Игельстром полагался на великого гетмана коронного Ожаровского, который головою ручался за верность гарнизона; а между тем престарелый гетман сам был одурачен заговорщиками.
 
Между тем Игельстром, не получив подкреплений из России, согласился на вступление в Польшу прусских войск. Это стало последней каплей для варшавян: и 17 апреля восстание началось.
Польского короля разбудили в 5 часов утра: никто не знал, что значит эта суматоха в городе. Король сначала посылает за своею конною гвардиею и за уланами, чтобы ехали немедленно ко дворцу, но их уже и след простыл: они присоединились к восставшим. Король сошел вниз, на дворцовый двор, чтобы увериться, остались ли во дворце по крайней мере обычные караулы, и запретил им двигаться с места; потом вышел в сопровождении пяти или шести человек посмотреть, что делается на улице, и видит, что вооруженные толпы куда-то бегут. Минут десять спустя раздается шум сзади, король оборачивается: гвардейцы, которые сейчас дали ему слово не трогаться с места, бегут от него к мятежникам! Король идет к ним навстречу, кричит, машет рукою; солдаты останавливаются; но в это самое время слышится выстрел в той стороне, где живет Игельстром, и гвардия бросается туда, так что король едва не был сбит с ног; вскоре во дворце не осталось ни одного караульного — все перешли к мятежникам. Час спустя к Станиславу явился магистрат с объявлением, что он потерял всякую власть над мещанами, которые разломали оружейные лавки, вооружились и бегут на соединение с войсками. Не зная, что делать, король послал своего брата к генералу Игельстрому с предложением выйти из города с русскими войсками, чтобы ему, королю, можно было успокоить город; Игельстром направил для переговоров с королем своего племянника.
По всей Варшаве уже шли бои; главное нападение повстанцев было на квартиру Игельстрома на Медовой улице. Несколько раз с разных концов напирала толпа, и всякий раз была отражаема русскими войсками. Когда племянник барона ехал к королю, он, разумеется, оказался среди мятежников. Вместе с молодым Игельстромом ехали двое польских офицеров с целию защищать его от народа, но, разъяренные толпы, кинувшись на Игельстрома, убили его; один из офицеров, хотевший защитить его, сам тяжело ранен в голову; другой, как видно, не употреблял больших усилий к защите и потому остался цел и невредим. Только когда убили молодого Игельстрома, король вышел на балкон и стал говорить народу, что надобно выпустить русское войско из города. Народ закричал, что русские могут выйти, положивши оружие. Король отвечал, что русские никогда на это не согласятся; тогда в толпе раздались оскорбительные для него крики, и он должен был прекратить разговор. Между тем завязался сильный бой уже с регулярными польскими войсками. Здесь поляки сначала хотели действовать обманом: от них явился к нашим офицер с уверениями, что польские полки не имеют никакого враждебного намерения, а идут по королевскому приказу в замок, чтобы заодно с русскими действовать против повстанцев; но обман не удался, и поляки, получившие отказ, начали стрелять картечью. Долго наши силы под командованием Милашевича и Гагарина с успехом отбивались от неприятеля; но, истративши боевые запасы и терпя сильный урон от стрельбы из окон домов, отступили на Саксонскую площадь. При этом отступлении оба генерала были тяжело ранены, отнесены в ближайшие дома, и здесь Милашевич был взят в плен, а князь Гагарин умерщвлен чернью. Это несчастие имело решительное действие. И без того наши войска находились в крайне сложном положении: русские солдаты привыкли действовать в чистом поле, но совершенно не обучались воевать на тесных улицах большого города, где на каждом шагу ожидает засада и стреляют из окон домов. До чего могло доводить это движение по закоулкам, можно понять из истории, когда один русский батальон, шедший для соединения со своими, встретив их, принял за поляков и так попотчевал пушечными ядрами, что те должны были разбежаться в стороны. Батальоны, расположенные поодиночке в разных местах, были предоставлены самим себе, ибо не было связи; адъютанты не могли пробиться к окружённым частям: их убивали повстанцы.