Благословенный 2 (СИ)

И, поразмыслив, решил поискать я дезертиров из Гатчинского полка (а он так и существовал в Гельсингфорсе, и всё ещё комплектовался русскими рекрутами), да и офицеров, изгнанных оттуда. Поручил Скалону отыскать их, доставить в Петербург, и ввести в наши гвардейские кордегардии. Пусть послушают про порядки в полку — про пудру из ржаной муки, про шагистику, про шпицрутены…
С потёмкинской униформой я решил так: солдатам она вводится обязательно, а офицеры на собрании могут баллотировкой выбрать другой фасон своего полкового парадного мундира. Если есть у них желание тратить деньги на всякую фанаберию — пожалуйста, вольному воля.
Ну и ещё кое-что. Фёдор Никитьевич Рябцов, бывший паж Зимнего Дворца, давно уже служил в Лаборатории Лавуазье. Жалование, получаемое там, конечно, было весьма скромно, но радость от служения науке рядом с великим учёным пока с лихвою перекрывала этот недостаток. А у него, как у бывшего пажа, сохранились прекраснейшие связи среди обслуги Зимнего — всяких лакеев, истопников, полотёров, тафельдекеров, мукшенков — всех тех, кого небожители привыкли не замечать… Вот его-то я и просил подыскать людей, способных иной раз прислушаться к разговорам, даже если они идут на французском!
И такие люди нашлись.
 Глава 25 
Новый 1795 год начался, можно сказать под барабанный бой: армия республиканской Франции захватила территорию Голландии. Конечно, эта страна давно уже утратила былое значение, последние годы находясь, по сути, под совместным управлением Англии и Пруссии. Голландские националисты, так называемая «Патриотическая партия», естественным образом обратилися к Франции, и крупный контингент французских войск под командованием генерала Пишегрю в декабре 1794 года вторгся на территорию Соединённых провинций.
Голландцы прибегли к традиционному способу обороны, открыв плотины и начав затопление своих территорий. Пишегрю уже было собирался отступить, но тут случилось они странное событие: из тюрьмы Утрёхта революционный генерал получил письмо с предсказанием ближайших заморозков. Написал ему француз по фамилии Катремер. Вот уже 7 лет сидел он в тюрьме Утрёхта, и за это время от нечего делать тщательно изучил поведение пауков, обнаружив, что когда пауки плетут большую, обширную паутину, это означает наступление ясной, солнечной погоды. Поскольку стояла зима, было понятно, что солнечная погода означает приближение заморозков; каналы и реки покроются льдом, и Голландия окажется беззащитной перед вторжением. Вскоре так и случилось, и французы заняли всю территорию Голландии, свергнув власть штатгальтера и основав так называемую Батавскую республику.
Для меня это означало, между прочим, появление на море нового, довольно сильного врага, и одновременно возникновение новых, заманчивых возможностей. Английский флот уже вскоре начал блокировать голландцев во всех портах, а это означало, что голландские колонии по всему миру оказались теперь беззащитны. Рад этих территорий был очень интересен, особенно владения голландцев в Малакке и Капская колония в Южной Африке. Получалось, что в этом году нужно было готовить минимум две заморские экспедиции: в Южную Африку и на Малаккский полуостров. К счастью, на Балтике после победы над Швецией у нас имелся избыток линейных кораблей, в том числе и трофейных шведских; из них-то и предстояло создать ядро русской Океанической эскадры.
В то же время на Чёрном море обстоятельства складывались совсем не блестяще.
Русский Черноморский флот в это время нёс большие потери. Очень своевременно построенный Светлейшим князем из сырого леса, одержавший блестящие победы при Тендре и Калиакрии, теперь он медленно гнил у причалов, безнадёжно проигрывая схватку со временем. Между тем доходили сведения, что турки, получая субсидии и специалистов из Франции, усиленно восстанавливали свой флот: такое положение могло кончиться самым скверным образом. Эти обстоятельства заставили меня задуматься о необходимости поездки на юг: следовало посетить Тавриду и Новороссию, проинспектировать многочисленные стройки и Черноморскую эскадру.
 
Также, начало года ознаменовалось в Петербурге настоящим нашествием поляков. Дело в том, что после прошлогоднего восстания Костюшко поместья польских магнатов и шляхты, принимавших участие в мятеже, или хотя бы заподозренных в этом, были секвестированы, и до решения судьбы их владельцев находились под арестом. Шла большая работа по определению вины польских аристократов в этом возмущении: в недрах канцелярии коллегии иностранных дел готовился указ, в котором были бы перечислены те владения, что будут возвращены владельцам, признанным невиновными, и те, что будут конфискованы в казну. Конечно же, польские помещики, взбудораженные такими перспективами, толпами повалили в Петербург хлопотать о своих интересах. Те, кто не принял открытого участия в восстании, ограничившись лишь тайной финансовой помощью (а таких было большинство), рассчитывали на полное возвращение их собственности; те же, кто открыто проявил себя как враг России, всё равно приехали, надеясь добиться своего через протекции, старые связи или подкуп.
Надо сказать, что все они были приняты петербургским обществом с большим вниманием и даже благорасположением. Русские вельможи, особенно пожилые, ещё помнили связи с богатыми польскими магнатами, и оказывали приехавшим вполне благосклонный прием. Конечно же, идея конфискации поместий, пусть и даже и у поляков, русским помещиком совсем не нравилась, почиталась несправедливостью, причиненной им распоряжениями правительства, и вызывала симпатию к вчерашним врагам и инсургентам. При этом, похоже, что придворные, которые, собственно говоря, составляли тогда все петербургское общество, были заранее уверены, что хороший прием, оказываемый ими полякам, совершенно не скомпрометирует их при дворе. Поговаривали даже, что это поведение было им предписано свыше!
Это обстоятельство могло бы показаться странным, если бы не некоторые, объясняющие всё, цифры. В России в то время проживало 110 тысяч дворян; присоединением бывших польских земель к ним прибавилось 250 тысяч польских шляхтичей!. Короче, идея «примирения» польско-литовской и российской верхушки казалась вполне разумной, если исходить из феодальных представлений, в которых только дворяне считались «обществом», в то время как крестьяне рассматривались лишь как кормовая база.
И теперь во всех местах, где находился Двор — в Зимнем дворце зимой, в Таврическом дворце весною, в Царскосельском — летом и в Петергофском — время от времени, не продохнуть было от этих фальшиво улыбавшихся, тщательно скрывающих свои действительные мысли и настроения господ.
Очень быстро уяснив, что самым влиятельным лицом после императрицы Екатерины в Российской державе является граф Платон Зубов, самое знатные и родовитые поляки ежедневно отправлялись к его сиятельству, чтобы напомнить о себе и добиться протекции.
Я постоянно заставал их в огромной приёмной графа. Ежедневно, около одиннадцати часов утра, происходил «выход» Платоши Зубова в буквальном смысле этого слова. Огромная толпа просителей и придворных всех рангов собиралась, чтобы присутствовать при туалете графа. Улица запруживалась, совершенно так, как перед театром, экипажами, запряженными по четыре или по шести лошадей. Иногда, после долгого ожидания, приходили объявить что граф не выйдет, и просители расходились, говорят друг другу: «до завтра». Когда же выход начинался, обе половины дверей отворялись, к ним бросались наперерыв все: генералы, вельможи, министры, кавалеры в лентах, черкесы, армяне, — все, вплоть до длиннобородых купцов.
В числе просителей тогда встречалось очень много поляков, являвшихся ходатайствовать о возвращении им их имений, или об исправлении какой-нибудь учиненной по отношению к ним несправедливости. Между другими можно было встретить и польского князя Пястовских кровей, желающего продать свои имения, чтобы спасти остатки имущества, погибшего при разгроме отечества, и униатского митрополита, гнувшего свою убелённую сединами голову, чтобы добиться возврата своих имений и спасти униатские обряды, которые государство Российское начало уже жёстко прессовать, или молодых людей, явившихся просить о помиловании своего отца, насильственно отправленного в Сибирь, и о возврате его конфискованного имущества. Число потерпевших таким образом было несметно, но весьма немногие имели возможность попытать счастья добиться «прошения», впрочем, с очень сомнительной надеждой на успех, притом, что не все желающие ещё получали позволение явиться в Петербург. Все жалобы, поданные обычным образом, не удовлетворялись. Правительственные чиновники, иерархический список которых был баснословно громаден, давали разрешение лишь в тех случаях, когда имелась в виду какая-нибудь от этого выгода. В большинстве случаев просители удостаивались ответа, что декреты императрицы, справедливые или несправедливые, не отменяемы; что жалобы и просьбы бесполезны, что то, что сделано, сделано безвозвратно.