Пробуждение (СИ)

__________________________________________________________
*
Василий Васильевич Левашов
https://ru.wikipedia.org/wiki/Левашов,_Василий_Васильевич
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
 Часть II. Глава 10 
Видео-коллаж автора
- Ваше Величество, – Иван Иванович Дибич, начальник Главного штаба в обычном порядке делал доклад императору, - позвольте напомнить, давеча вы имели намерение что-то сообщить мне, но сказали, что позже.
- Ах, да… - Николай поднялся из-за стола и подошёл к стене, на которой висела коллекция холодного оружия. – Я настаиваю, что надобно принять решение о казни так, чтобы не пролилась кровь.
- То есть? – генерал не скрыл удивления. – Что вы имеете в виду, государь?
- Традиционные способы, принятые в наших законах, не могут применяться к этим преступникам, - пояснил Николай Павлович, проведя ладонью по ножнам старинного кылыча. *
- Я предвижу, что могут возникнуть сомнения по поводу способов, но для меня совершенно ясно, что кровь пролиться не должна, - продолжал император. - Четвертование – способ варварский и мучительный, в наше просвещённое время использовать его, значит унизить честь государства и трона. Расстреляние – казнь, свойственная только воинским преступлениям. А здесь мы столкнулись не с нарушением присяги, но покушением на сами основы государства. Что же касается отсечения головы, то вы не находите, Иван Иванович, что сей способ практически, мало отличен от четвертования? - Николай вопросительно посмотрел на Дибича.
- Да, вы правы, государь! – согласился генерал.
- Вот и доведите это до сведения Петра Васильевича… **Впрочем, я и сам скажу ему, но сегодня я занят.
- Не беспокойтесь, Ваше Величество, передам сегодня же.
***
За время пребывания в крепости, особенно бессонными ночами при унылом свидетельстве тусклой лампадки, Сергей снова и снова прокручивал в памяти тот день, который так круто изменил его жизнь.
В тот день он вернулся поздно. Сняв в передней волчью шубу, которую ему где-то раздобыл Николай, он быстро прошёл в кабинет. Очень боялся разбудить Анну. Во-первых, просто не хотел волновать её, а во-вторых, боялся возможных слёз. Поэтому сразу же запер двери и, скинув сапоги и форму, оставшись в исподнем и босым, принялся разбирать бумаги. Многие из них сразу же бросал в камин. Некоторые письма складывал в шкатулку. Старался не шуметь, чтобы не потревожить жену и не разбудить слуг.
Однажды на допросе Левашов его спросил:
- Вы когда-нибудь поверяли вашей супруге подробности о вашем участии в заговоре? Особенно в последние дни – рассказывали о ваших планах?
Вопрос несколько смутил Сергея, поначалу он даже растерялся, что следует ответить.
- Нет, жена просто знала, что я состою в тайном обществе, но без подробностей. Собственно, ей это ни к чему было знать, - он решил ответить искренне.
- Странно, - генерал усмехнулся, - когда любишь женщину, это так естественно, поверять ей свои тайны.
- Нет, - возразил Петрушевский, - признаться, господин генерал, я не понимаю, как можно доверить жене тайны, которые могут подвергнуть её опасности.
- Да что же в том удивительного? – продолжал Левашов. – Это так естественно, что вы доверяете жене прожекты, которые вас занимают…
Этот разговор, сама его тема начинали раздражать Сергея, и он резко отвечал:
- Я не знаю, генерал, каковы у вас понятия о любви к жене, но о себе могу сказать, что ежели бы я доверил жене подробности заговора, тайну, которая могла бы её скомпрометировать, я счёл бы себя бесчестным. Она знала ровно столько, чтобы не ревновать меня при ночных отлучках.
- Ах, Василий Васильевич, - в разговор вступил Бенкендорф, до этой минуты молча присутствовавший при допросе, - вполне возможно, что Сергей Владимирович не хотел ничем делиться с женой. Молодая красавица, недавно ставшая матерью, действительно не годится на роль той, кому можно доверить столь опасную тайну.
 
Сейчас, когда уже всё случилось, он был рад, что в ту ночь смог избавить жену от лишних волнений. Когда на исходе ночи за ним пришли, он успел лишь поцеловать её на прощание.
Узнав о смерти императора, члены общества были в растерянности. Для Рылеева это вообще стало неожиданным. Сергею такое положение вещей казалось странным – он полагал, что Кондратий Фёдорович, как руководитель организации, должен был прежде других узнать важную новость. И когда решили выступать и приняли конкретный план, Сергей терзался сомнениями. Ему не нравился и сам план, и вообще идея выступления теперь казалась напрасной и опасной затеей, тем более, что он сомневался в диктаторских способностях своего тёзки князя Трубецкого. Предчувствие провала не покидало Сергея все последние дни перед восстанием.
В день восстания ранним утром он привычно отправился на службу, но… что-то удержало его от прихода в казарму. Ноги сами несли его в противоположную сторону. Сергей кружил по улицам, ожидая, сам не зная чего. Редкие прохожие попадались на его пути, они устремлялись к Сенатской площади. Когда он, побродив по городу, тоже пришёл к Сенату, там собралась уже изрядная толпа. Сергей, стоя среди горожан разного сословия и чина, пришедших поглазеть на восставших, наблюдал выстроившееся каре московцев, второго батальона гренадеров и матросов морского экипажа. Всё происходило, словно во сне.
Пламенная речь Милорадовича*** перед восставшими могла бы показаться гениальной театральной постановкой, если бы не сама грозная фигура генерала и его уставшее бледное лицо, на котором выделялись глаза, яростно сверкавшие из-под густых бровей. Даже на значительном расстоянии Сергей ощущал пронзительность этого взгляда. От Михайлы Андреевича исходила какая-то внутренняя решительная сила, постичь которую было нельзя, как и нельзя было сыграть её на театральных подмостках. В парадной форме, позабыв о возможной опасности, а может, и не веря в неё, выпрямившись во весь рост, Милорадович бесстрашно гарцевал перед строем бунтовщиков. Его голос, уверенный и страстный, летел над площадью:
- Солдаты! Кто из вас был со мной под Кульмом, Лютценом, Бауценом****?! Никто? – и внимательный взгляд в ряды каре. - Неужели никто не был? Слава богу! Здесь нет ни одного русского офицера, ни одного русского солдата!
Генерал ещё раз пристально скользнул взглядом по лицам восставших и продолжал с ещё большим воодушевлением:
- Здесь лишь одни омрачённый головы, разбойники, мерзавцы, которые позорят русский мундир, военную честь, имя солдата! – нотки презрения явственно прозвучали в этих словах.
Василий Перов "Восстание декабристов"
Петрушевский, стоявший в толпе, вдруг подумал:«А ведь стоять вот так, как стою я за спинами зевак, тоже не позорно ли? Да, я не пошёл с ними, но… чем я отличаюсь от них? Разделяя преступные замыслы, струсил? В последние часы я струсил?» И тут же словно кто-то другой внутри его головы ему ответил: «Нет, нельзя идти против своей совести. Если нет веры в успех, ежели сомневаешься в порядочности дела, то и нельзя вступать в него!»- Вы – грязное пятно на России! – продолжал Милорадович, сверкая очами. – Вы – преступники перед царём, перед отечеством, перед миром, перед Богом!- Да, да! – внутренне отвечал Сергей то ли генералу, то ли самому себе, - Перед Богом я преступник! С самого начала… С первого дня…Преступник, преступник, преступник – точно крошечным молоточком стучало в висках, разрывая голову.А потом события совершались вокруг него, но он уже будто и не был в гуще толпы, а словно наблюдал со стороны. Вот Оболенский пронзает штыком генеральскую лошадь и наносит удар самому Милорадовичу. Потом – выстрел. Сергей даже не слышит самого выстрела, а просто видит в полной тишине - будто вдруг какая-то неведомая сила напрочь лишила его слуха - как генерал вздрогнул и упал с лошади. И вот уже адъютант Башуцкий тащит по снегу раненого Милорадовича, и за ними остаются алые пятна крови на снегу. Потом на площади в сопровождении свиты появляется Николай Павлович. И тот час же бурлящая пёстрая толпа швыряет в них палки и комья снега. Конный эскадрон Алексея Орлова, попытавшийся атаковать бунтовщиков, четырежды отступал под градом этих подручных орудий. Впрочем, атака их была вялой.Темнялось. Мороз, и без того сильный, крепчал, а с полудня повалил снег и подул промозглый ветер, казавшийся особенно пронзительным для людей, стоявших на открытом месте. Когда ударила картечь, слух вернулся к Сергею. Лавина криков, выстрелов и женского плача, смешавшихся в единую какофонию, обрушилась на него со всей слой. Казалось, его череп взорвётся от всех этих звуков. Вокруг падали раненые.Увлекаемый толпой, шатаясь, словно пьяный, зажав голову руками, он вскоре покинул площадь. Не заметил, как оказался у дома, в котором была квартира Синяева. Поднялся на третий этаж и дёрнул ручку звонка.- Ты? – удивился Николай, увидев его на своём пороге. – Заходи.Он почти втащил Петрушевского в двери, а потом принялся расспрашивать его, но Сергей только и смог, что сказать:- Потом, прошу, потом…- Скажи только, ты был там? – Николай встряхнул его.- Да, я был в толпе… Не среди восставших… Не пошёл утром… Это ужасно. Погибли люди! Понимаешь, мы виновны! Погибли обычные люди… Там сотни гражданских… даже женщины, - он провёл ладонями по лицу, словно хотел стереть стоявшую перед глазами недавно виденную картину.- Ну, слава Богу, хоть ты не был в числе бунтовщиков! – выдохнул Николай и, налив коньяка в бокал, протянул Сергею: - На, выпей! Тебе надо встряхнуться, ты выглядишь, словно по тебе проскакала конница. И прекрати обвинять себя!- Это не значит ничего! Я – преступник! - возразил Сергей и залпом опрокинул в себя содержимое бокала. Коньяк приятно обжёг горло и, как ни странно, прояснил голову.Они закурили. Николай молчал, давая ему одуматься.- Вот что, - наконец, Сергей смог нормально говорить, - мне бы накинуть гражданское что-то, каррик***** или вроде того.- Ты хочешь вернуться домой?- Да, я не намерен скрываться, но по улицам лучше идти в гражданском… - он жадно втянул дым, - Дома Анна одна, и она ничего не знает… ей вредно волноваться. Если меня арестуют, позаботься о них с сыном!- Не тревожься за них! Сделаю всё! - отвечал Николай.Они обнялись, и Сергей вышел в ночь.Теперь, когда тот день позади, он часто спрашивает себя – что было бы, если бы он тоже оказался на площади в рядах восставших? Может, он смог бы предотвратить кровь? По крайней мере, спасти Милорадовича… Какая глупая смерть, всё это время думал он, пройти столько сражений, не сгибаться под пулями и вдруг погибнуть в своём же городе от руки русского. Все эти мысли теснились в голове, лишая сна. И лишь читая письма жены, он приходил в себя, надежда оживала в нём, и появлялись силы жить дальше.Когда он попал в лазарет, накопилась целая стопка писем от Анны. В каждом из них она выражала беспокойство по поводу его молчания. В первый же день по возвращении из лазарета он написал ей ответное письмо.«Прости, любимая, что заставил тебя волноваться! Я попал в лазарет, сам того совершенно не ожидая: открылась старая рана. Слава Богу! Всё уже позади. Я абсолютно здоров и чувствую себя вполне бодро. Ангел мой! Твои письма, которые я перечитываю каждый день, вселяют в меня надежду, что смогу преодолеть все препоны, вынести все испытания. Мой нежный ландыш! Помни, пожалуйста, что я страстно молюсь о вас. Самое главное, чтобы ты и Сашунька были здоровы. Поэтому береги себя и сына! Обо мне не тревожься! Следствие идёт быстро и, я уверен, что вскоре моя участь будет решена. Люблю тебя больше жизни, сердечко моё, целую нежно и страстно! Поцелуй за меня нашего крошку», - писал Петрушевский жене.