Три орудия смерти (сборник)
Взгляд, который бросил на священника Бульнуа, ничего не выражал, но на широком лбу его появилась складка, словно этот человек впервые в жизни ощутил смущение.
– Я знаю, это было странное преступление, – кивнул Браун. – Более странное, чем убийство… для вас. В небольших грехах порой труднее признаваться, чем в больших… Но именно поэтому так важно это делать. Ваше преступление любая хозяйка модного салона совершает по шесть раз в неделю, но вам это кажется чудовищным злодеянием.
– Чувствуешь себя, как круглый дурак, – медленно произнес философ.
– Я знаю, – подтвердил отец Браун. – Но человеку часто приходится выбирать, либо чувствовать себя круглым дураком, либо быть им.
– Мне трудно объяснить свои действия, – продолжил Бульнуа. – Но, сидя в этом кресле с этой книгой, я почувствовал, что счастлив, как школьник в короткий день. Ощущение спокойствия, вечности… Я не могу этого передать… Сигара под рукой… Спички под рукой… Палец этот показался еще четыре раза… Это не просто покой, это полное совершенство. А потом зазвонил звонок, и минуту, бесконечно долгую и мучительную минуту я думал, что не смогу подняться с этого кресла… Буквально, физически, телесно, не смогу. Но все же я поднялся, словно взвалил себе на плечи весь мир, так как знал, что никого из слуг нет в доме. Я открыл дверь и увидел этого человечка, у которого уже был открыт рот, чтобы задавать вопросы, и блокнот, чтобы записывать ответы. Я вспомнил про назначенную с американцем встречу, которая у меня совершенно вылетела из головы. Знаете, волосы у него были разделены на прямой пробор, и, поверьте, убийство это…
– Я понимаю, – сказал отец Браун. – Я его видел.
– Убийства я не совершал, – спокойно продолжил катастрофист. – Я виноват всего лишь в лжесвидетельстве. Я сказал ему, что я ушел в «Пендрагон-парк», и захлопнул дверь у него перед носом. Вот и все мое преступление, отче, и я не знаю, какую епитимью вы можете за это на меня наложить.
– Я не стану налагать на вас никакой епитимьи, – сказал клирик, неуклюже нахлобучил на голову шляпу, чуть не выронив при этом старый тяжелый зонтик. – Напротив, я пришел к вам, чтобы вы избежали того небольшого наказания, которым могло обернуться ваше маленькое преступление.
– И чего же мне столь счастливо удалось избежать? – улыбнулся Бульнуа.
– Виселицы, – ответил отец Браун.
Проклятие золотого креста
Шесть людей сидели за небольшим столиком, и компания эта казалась до того разношерстной и случайной, словно все они, пережив каждый свое кораблекрушение, случайно оказались вместе на одном маленьком необитаемом островке. По крайней мере, море окружало их со всех сторон, поскольку в некотором смысле их маленький островок находился на другом острове, большом летучем острове, похожем на Лапуту [19], и был одним из множества столиков, рассеянных по обеденному салону «Моравии», этого гигантского морского чудовища, несущегося сквозь ночь и нескончаемую пустоту Атлантического океана. Людей, оказавшихся в эту минуту рядом, не связывало ничего, кроме того факта, что все они плыли из Америки в Англию. По меньшей мере двоих из них можно было назвать знаменитостями, остальных – людьми малозаметными, а кое-кому подошло бы даже определение «сомнительная личность».
Первой знаменитостью был профессор Смайлл, крупный специалист в некоторых областях археологии поздней Византийской империи. Курс лекций, читанный им в одном американском университете, признан наиболее надежным источником даже в самых авторитетных европейских храмах науки. Его литературные труды пропитаны таким зрелым и образным восхищением европейской историей, что люди, незнакомые с ним лично, при первой встрече вздрагивали, услышав его американский акцент. И все же в некотором смысле его можно было назвать типичным американцем: длинные светлые ровные волосы, зачесанные назад, полностью открывали большой квадратный лоб, на лице – любопытное смешение озабоченности с готовностью к неожиданному и стремительному рывку. Чем-то он напоминал льва, расслабленно готовящегося к следующему прыжку.
В компании присутствовала только одна женщина, и была она (как часто величали ее газетчики) прирожденной хозяйкой, поскольку за этим, как, впрочем, и за любым столиком, держалась со спокойной, если не сказать царственной уверенностью. Леди Диана Уэйлз являлась знаменитой путешественницей по тропическим и другим странам. Однако, несмотря на столь неженское занятие, сейчас во внешности ее не было ни малейшего намека на грубость или мужеподобность. В ее красоте чувствовалось что-то тропическое: тяжелая грива огненных волос, наряд из тех, которые журналисты зовут смелым, а на ее умном лице глаза блестели ярко и живо, как у тех женщин, которые задают вопросы на политических собраниях.
Остальные четыре фигуры рядом в столь блистательном присутствии поначалу казались всего лишь тенями, но при ближайшем рассмотрении производили другое впечатление. Одним из них был молодой человек, внесенный в корабельный список пассажиров под именем Пол Т. Тэррент. Это типичный американец, которого скорее даже можно было бы назвать типичной противоположностью американца. Наверное, каждая нация порой порождает этакий антитип, своего рода ярко выраженное исключение, подтверждающее национальную самобытность. В Америке так же искренне уважают труд, как в Европе уважают войну. Для американцев работа имеет некоторый флер героизма, и лентяй там почитается за человека второго сорта. Антитип становится заметен именно своей редкостью. Он считается «денди», или на местном наречии «пижоном»: богатым прожигателем жизни, который во многих американских романах выписан в образе жалкого злодея. Пол Тэррент производил впечатление человека, единственным занятием которого была постоянная смена костюмов. И действительно, переодевался он в день раз шесть, изысканный светло-серый костюм его уступал место такому же, но на тон светлее или темнее, подобно тончайшим изменениям в серебре сумерек. В отличие от большинства американцев, он носил очень аккуратную короткую кудрявую бородку, и, в отличие от большинства денди, даже одного с ним склада, впечатление производил скорее мрачное, чем яркое. В его молчаливости и в его хандре было что-то почти байроническое.
Следующую пару путешественников можно вполне естественно объединить в один тип, поскольку оба они были лекторами-англичанами, возвращавшимися из поездки по Америке. Одного из них называли Леонардом Смитом, и, судя по всему, это был средней руки поэт, но высокого полета журналист. Вытянутой формы голова, светлые волосы, он был прекрасно одет и явно умел ухаживать за собой. Второй настолько от него отличался, что производил в некотором роде даже комичное впечатление, ибо был невысок, плотен и настолько же молчалив, насколько его спутник – разговорчив. Вдобавок он имел черные моржовые усы. Однако, поскольку в свое время он одновременно обвинялся в ограблении и восхвалялся за спасение румынской принцессы, едва не угодившей в когти ягуара в его странствующем зверинце, благодаря чему его имя сделалось известно в великосветских кругах, стало как бы само собой подразумеваться, что взгляды этого человека на Бога, на прогресс, на собственные молодые годы и на будущее англо-американских отношений станут интересны обитателям Миннеаполиса и Омахи.
Шестой и самой неприметной фигурой был маленький английский священник по фамилии Браун, который с нарастающим вниманием прислушивался к разговору.
– А вот я думаю, – говорил Леонард Смит, – ваши византийские исследования, профессор, смогут пролить свет на ту могилу, которую обнаружили где-то на восточном побережье, кажется, рядом с Брайтоном. Брайтон от Византии, конечно же, далеко, но я читал, будто там то ли стиль захоронения, то ли способ бальзамирования оказался византийским.
– Наука о Византии еще только начинает развиваться, – сухо ответил профессор. – Вот все говорят о специализации, мне же специализация представляется сложнейшей штукой в мире. Возьмем, к примеру, данный случай. Как может кто-нибудь утверждать, что хоть что-то знает о Византии, если не изучил досконально римскую культуру, существовавшую до нее, и ислам, появившийся после? Почти все арабское искусство является порождением позднего византийского искусства. Да возьмите хотя бы алгебру…