Самые страшные чтения. Третий том

– Кость, – снова сиплый голос, – иди сюда, это я, я здесь, мне так страшно… Шуршит…
Оно тянуло и тянуло, стараясь протащить меня сквозь крошащуюся дыру на ту сторону, целиком, по частям. С той стороны не оказалось ни комнаты Витьки, ни его самого тоже, я так и не попал туда, а остался между.
Наверное, ковер все еще висит в моей комнате, с проплешинами в густом ворсе, с кругами-глазами, с зубами-треугольниками, с жутью. Вот только меня он больше не пугает. Потому, что меня там больше нет.
  
Светлана Волкова
 
Марфинька
 
В апреле, на Чистый четверг, у Кипряной слободы река принесла утопленницу. Положили ее на доски на берегу, и собрался слободской люд поглядеть. Утопленница была светловолоса, пригожа и как будто и не мертва вовсе – а прилегла тут и задремала ненароком. Даже румянец нежный сквозь прозрачную кожу проступал.
Позвали старосту, тот поглядел, почесал бороду, попричитал, мол, девка молодая, жаль, но в церковь вносить не велел. Кто-то из старух сказал: утопленницам под язык мякиш хлебный кладут – вроде как причащают так, раз без церкви.
Хоронили в слободе всегда в понедельник – такие традиции. Оставили девку лежать на берегу, только холстиной накрыли. А погода выдалась мокрющая, дождь заговорил, да не остановить.
– Что ж киснуть она будет до понедельника? Нехорошо! – судачили люди. – Надо бы в сени к кому положить.
Да только к кому? Охотников не нашлось. Попререкались слободские и вспомнили про Назарку, рябого горбуна, дурачка местного. Жил Назарка на отшибе, в самой крайней избе, на хлеб зарабатывал чем придется, в основном попрошайничал.
Внесли слободские утопленницу к Назарке в сени, да не удержались: по злобе ехидной сказали ему, мол, невеста тебе, Назарка, только уснула. Назарка благодарил, в ноги кланялся, руки соседям целовал.
Наступила пятница. Пришел Назарка на рынок. К одному торговцу подойдет, о здоровье спросит, с другими о делах поговорит, и так складно все. Народ подивился: да что ж, поумнел ты, Назарка? Как же ж такое может быть?
А Назарка лукаво улыбается и отвечает:
– Марфинька научила.
– Да кто ж такая? – вопрошают слободские.
– Невестушка моя. Чай сами сосватали. Вчера всю ночь разговоры вели мудреные, я и поумнел.
Народ-то подивился, но к вечеру забыл: мало ли просветление у дурачка.
В субботу снова пришел Назарка на рынок. И ахнул народ, сбежались все поглядеть на него: горба-то нет, выпрямился, и славный такой: лицом чист и мил, румянец яблочный, синие глаза с «умнинкой». Бабы аж загляделись. Только волосы седые все, так красоту ж не портят.
– Как же ж так? Чудо-то какое!
– Так Марфинька, – молвит Назарка. – В баньке вчера попарила, меня хвори и отпустили.
Пошептался народ, подивился.
А в воскресенье не пришел Назарка на рынок. Прождали люди до вечера, а как стемнело – решились человек пять из особо любопытствующих вместе со старостой пойти к нему в дом.
Вошли в сени.
В потемках зажгли свечечку. Видят:
Лежит на лавке тело, накрытое холстиной, – в той же позе, в какой в четверг положили. Из-под холстины узкие девичьи ступни выглядывают, белые, ногти зеленоватые, с чернотой. И запах легкий от нее, сладковатый.
Перекрестились слободские, вошли в горницу, Назарку зовут: не откликается.
Там стол накрыт. Капуста тушеная, репа, жаркое наваристое, из горшка ложки торчат: шесть штук, по числу гостей. Не побрезговали гости, полакомились. Немного, по кусочку. Знатное жаркое, бабы местные так не умеют.
Поискали Назарку по дому, и на чердаке, и в подполе. Нет его. Вернулись в горницу.
Темно в горнице.
Темно.
И свечечка колыхается, вот-вот погаснет.
Слышат: шорох какой-то. Будто в сенях кто-то ходит, половицы поют тихонечко.
Замерли люди. Дыхание затаили.
Осторожно выглянули в сени…
Глядь: а на лавке никого! Только холстина на пол сброшена. Кинулись слободские вон из дома, а дверь не открыть.
 
Тут свечка и погасла совсем, да не зажечь никак заново.
Слышат: поет кто-то. Тихонечко так. Хотели люди перекреститься – руки онемели.
Вдруг свечение какое-то появилось за дверью в горницу: голубоватое, холодное.
Отворилась дверь, и видят: стоит горбатая девушка, худая, голая, кости торчат, груди острые, рот открыт, хохочет, а звука нет ни единого.
Староста шепотом спрашивает:
– Кто ты?
Помолчала и отвечает низким голосом:
– Ма-а-а-рфинька я, Назаркина невеста.
– А Назарка сам где?
– Так съели вы его, гости мои.
Заиндевели люди, ни молвить, ни шелохнуться не могут.
А девка на цыпочках подходит к ним, гладит каждого по голове и нараспев тянет:
– А меня не покормите? Я ж покормила вас. Злые, злые люди. Мякишка хлебного жалеете Марфиньке.
В шести избах в ту ночь не дождались бабы своих мужей. Наутро собралась вся слобода, пошли люди с вилами на Назаркин дом. Пришли к окраине: глядь, а вместо дома головешки одни. И сидит на пепелище старуха горбатая, воет с горя, на вопросы не отвечает. Слободские смекнули: мать, наверное, Назаркина, вроде ж сирота был, а кто ее разберет: уж больно рябым лицом на Назарку похожа.
А старуха глядит на них и корытце с кутьей им протягивает: помяните, мол, Назарушку моего.
Оторопели люди, отведали кутью – каждый по щепотке. А старуха гладит их по головам и приговаривает:
– Нет больше Кипряной слободы. Не покормили вы Марфиньку.
Ходит теперь Марфинька по городам да весям, просит хлебушка. Вы уж держите мякишек при себе, как увидите Марфиньку, дайте ей. Авось не вас, а мякишек съест.
  
Александр Подольский
 
Фотограф
 
Под новогодней елкой прятались коробки с подарками. Ждали детей. Ползущая по веткам змея-гирлянда мигала разноцветными лампочками, и вспышки отражались в стеклах игрушечных шаров. На полу, терзая бумажный бантик, бесновался котенок. Серым комочком он катался по ковру, не выпуская добычу из лапок. Зверек довольно фыркал и ворчал, притворяясь настоящим тигром.
Когда мифическая птичка должна была вылететь из объектива, котенок потерял интерес к игре и устремился прочь, привлеченный возбужденными голосами. Фотограф улыбнулся, глядя на неудавшийся кадр. Маленький проказник не оставил там даже кончика хвоста.
Зато вошедшая в гостиную женщина на снимке получилась очень красивой. Радостное лицо, стройная фигура в праздничном платье, волна ухоженных волос. Даже на замершем изображении ее глаза светились счастьем. Гость пропустил хозяйку к столу и шагнул дальше. Ему оставалось сделать еще три фотографии.
Отец семейства, в спальне воюющий с пультом от телевизора, не услышал щелчка затвора. Как и не заметил никого в комнате. А кусочек чужой жизни нашел пристанище в глубинах фотоаппарата, с которым не расставался гость.
Девочка с белокурыми косичками строила рожицы старшему брату. Тот до поры до времени делал вид, что ничего не замечает, но потом не выдержал и изобразил на лице забавную гримасу. Сестренка, вылитая мать-красавица, зашлась хохотом, едва не подавившись шоколадной конфетой. Брат шутливо пригрозил девочке пальцем. Фотограф посмотрел на паренька, и тот на мгновение помрачнел. Огляделся по сторонам, будто искал что-то. Во взгляде мелькнул страх. Однако наваждение быстро ушло. Паренек улыбнулся и бросил в сестру фантиком. Довольный попаданием, показал ей язык. Таким он и застыл в кадре.
Часы оповестили о приближении праздника. Мама собирала на стол, папа утопал в новогодней программе передач, а дети перешучивались и незаметно таскали угощения из многочисленных тарелок. Фотограф стоял рядом. Ему нужно было торопиться, ведь до трагедии оставались считаные минуты. От возвращения в свой мир фотографа отделял последний снимок. Прощальный кадр для всех, кто оказывался объектом его задания.