Великая война

Потом Шаплан был расстрелян (мы уже знаем, как это произошло), но открытки продолжали приходить. В Авре мать получала их десятками, и еще долго думала, что ее сын жив. Только семнадцатилетний брат Шаплана заподозрил, что здесь что-то не так. Сначала от пулеметчика приходили лишь короткие сообщения: «Я жив, не волнуйтесь», «На нашем участке шли большие бои» и снова «Я жив…», а затем — долгожданные открытки с пространным текстом, но любящий брат был уже достаточно взрослым, чтобы заметить: это почерк Анри, но не его стиль. Встречались неуклюжие грамматические ошибки, то и дело попадались странные слова, которые мечтатель до войны никогда не употреблял. Но Великая война затрагивала всех и заставляла многих людей меняться. Так думали родственники пулеметчика, а открытки сами посылали себя к ним. Что можно сказать о последних открытках из мастерской Пьера Альбера-Биро? Они были написаны искореженными, похожими на картошку буквами, без использования ударений. В одной из них говорилось: «Последний бог умер на кресте, а своим воскресением он, кажется, спас только самого себя. Иешуа Га-Ноцри не взял на себя никаких наших грехов, и я, если бы мог, пошел бы в мастерскую с цыганами, ковавшими гвозди, и выковал тот самый четвертый гвоздь, потерянный перед распятием». А в последней почтовой открытке, пришедшей в Авр, была выражена его прощальная, смешанная с упреком жалоба, ни в коей мере не достойная мечтателя: «Где этот неприкосновенный Бог? Знаете, договоры пишутся для того, чтобы важные господа скоротали время и немного развлеклись, а бумага — она и есть бумага, она все вытерпит. Бог — это выдуманная личность, его придумали те, кому это выгодно, так же как им выгодны и война, и смерть, и страдание, и гибель всех нас».
На этом переписка закончилась. Из долины мертвых от Шаплана больше не пришло ни одной самовольной открытки. Еще несколько раз мать и брат посылали на фронт волшебные открытки Биро, но ответа на них не последовало. Многие другие французские солдаты — живые и недавно погибшие — продолжали писать своим близким. Переписка прекращалась только в том случае, когда мертвые удалялись слишком далеко от этого мира, и даже магические открытки больше не могли имитировать их жизнь. Но их место занимали новые солдаты, и дядюшка Биро думал, что нашел золотой Грааль.
Правда, были и такие солдаты, которые не вели переписку, поскольку обладали такой большой свободой передвижения, что сами смахивали на магические открытки и довольно часто покидали место фронтовой службы, словно война не накладывала на них никаких обязательств. Одним из самых талантливых «летунов» с фронта в тыл был Жан Кокто. Он должен был вернуться назад, в цивилизацию. Он израсходовал все запасы «Мадагаскара», и теперь ему было необходимо найти девушку-девочку Кики. В Париж 1916 года он прибыл с печалью в сердце и такими словами на устах: «Он совсем не похож на Париж 1915 года, а Париж 1915 года даже близко не стоял с Парижем 1914 года». И затем добавлял: «Это был урожай 1914…» Однако Кокто не позволил себе долго предаваться меланхолии. У него даже в мыслях не было искать Пикассо. Зато с большим усердием он стремился увидеть свою благодетельницу, девочку-грязнулю Кики. Кики, какая Кики? Как на самом деле зовут эту Кики? Он не знал, что в военной картотеке Кики значилась под своим настоящим именем — Алиса-Эрнестина Прен. Потому-то он ее и не нашел. На ее месте работала какая-то глуповатая, упрямая и несговорчивая крестьянка из Прованса. Он решил ее подкупить, но она то ли не осознавала ценность денег во время войны, то ли была откровенно неподкупной. В конце концов он украл десять банок консервов, рискуя попасть под трибунал. Пошел с добычей к слесарю-частнику и попытался спрятать в банки лучшую говядину. Открыв одну банку на пробу, он почувствовал запах моторного масла и тут же избавился от всех консервов.
В конце своего пребывания в Париже он услышал, что солдаты охотятся за лекарством от астмы. Чем же их привлекал этот препарат доктора Уилкокса? Кокто разузнал, что в его состав входит сульфат атропина (что не имело значения) и гидрохлорид кокаина (а вот именно это и имело значение). Это лекарство использовалось во всех армиях союзников. Он немедленно обратился в Медицинскую комиссию Парижа. Как некогда летом 1914 года он стремился набрать вес для того, чтобы отправиться на казавшуюся тогда опереточной войну, так и сейчас он пытался вызвать в себе не слишком серьезную болезнь. Один из недавних друзей посоветовал ему: «Спи, обернув плечи мокрым полотенцем, — заработаешь лихорадку и неглубокий кашель, похожий на астматический». Так он и сделал. В течение двух дней Кокто казалось, что ему тяжелее, чем солдатам в окопах под дождем. На третий день начался спасительный кашель. Комиссия прописала ему лекарство.
 
Какой прекрасной казалась теперь война тому, кто снова вернулся к кокаину! Он больше не чувствовал голода. К нему вернулось вдохновение. Он писал о небесных ордах, подземных демонах и красоте одетых в траур матерей, потерявших сыновей-героев. О девушке-девочке Кики он больше не вспоминал и не пытался ее разыскать. А между тем она теперь работала на другой фабрике — по ремонту солдатской обуви. Поношенные ботинки снимают с мертвых солдат. Маленькая Кики дезинфицирует их, размягчает маслом и обрабатывает молотком. Поначалу эта новая военная работа выглядит ничуть не лучше прежней. Кики все еще прозябает в страшной нищете. За пятьдесят сантимов в неделю она должна починить пятьдесят пар ботинок: сантим за одну пару. Кики одинока. Она мечтает о мужчинах, но даже представить себе не может, что сразу же после Великой войны станет самой известной моделью Монпарнаса и любовницей многих знаменитостей. Сейчас, в 1916 году, она еще ничья, а ей хочется принадлежать сильному мужчине. Может быть, тому худосочному поэту в летной форме, бежевых перчатках и кепи с красным верхом? Нет, она больше не помнит Жана Кокто.
Взяв в руки пару башмаков, она представляет себе, кто их носил. Делает вид, будто не слышала, что их сняли с ног мертвецов. Прежде чем приступить к работе, Кики надевает ботинки на свои ноги — и видит, всё видит. Кто в них ходил. Где он был. Как погиб. Она встает перед зеркалом, притрагивается к маленьким, похожим на малину соскам на своей пышной белой груди — и в отражении, далеко за спиной, видит своего любимого, может быть, одного из тех, от чьего имени до сих пор приходят художественные открытки Биро. Но вскоре она замечает, что это происходит лишь тогда, когда ботинки, еще не обработанные, стоят на ее столе, сохраняя запахи солдатских тел и следы прикосновений их бывших владельцев. После того как она начинает их мыть, размягчать, снова придавать им форму тяжелым молотком на деревянной колодке, ботинки теряют память о своих бывших владельцах и больше не могут рассказать ей ни одной истории. Поэтому она наслаждается ими, пока они еще не обработаны, но она не избалована жизнью и не может останавливаться, иначе потеряет свои пятьдесят сантимов и ей придется умирать с голоду.
Поэтому Кики выбирает ботинки своих любовников. Она предпочитает блондинов. Ее не привлекают идеалисты. Она не любит грубиянов. Ее типаж — те, кто будет заботиться о ней и ее потребностях. Поэтому она каждый день выбирает ботинки из только что доставленной партии и отставляет в сторону пары с самыми симпатичными историями. Она бьет по башмакам молотком, как злой полицейский, и смазывает растительным маслом, чтобы их размягчить, как добрый полицейский. К концу рабочего дня ей удается привести в порядок восемь-девять пар.
Те, что она не спешит обрабатывать, Кики держит в шкафчике для инструментов, как если бы какие-нибудь гномы забрали их из долины мертвых, и называет их: ботинки Жюля, ботинки Жана, ботинки Жозефа, ботинки Жакоба, ботинки Жо… Одновременно у девочки-девушки с круглой задницей может быть пять-шесть любовников. Некоторые могут находиться в ее шкафчике несколько дней, другие прибыли недавно. Она учит их совместному проживанию: Жо не смеет ревновать к Жаку, Жан не доложен интриговать против Жозефа. Все они оказались здесь только ради нее и, когда кто-нибудь ей надоест, она вернет его ботинки на рабочий стол и обработает, как все другие. Но пока они с ней, ботинки-любовники не могут принадлежать никому, кроме нее. Да и кто на них позарится? Обычные поношенные башмаки погибших солдат. Но для Кики они реальны: у них есть лица, руки, плечи, а когда они возбудятся, то и упругие члены. В конце рабочего дня она сбрасывает туфли и опускает свои белые босые ножки в ботинки. Затем ночью, в пустой мастерской, она раздевается догола и предается любви. На ней нет ничего, кроме ботинок. Кики садится на грязный пол голой задницей и начинает тяжело дышать, извивается, хватает себя за грудь с темными сосками, стонет и, раздвинув ноги, принимает в себя Жозефа, Жана или Жо и корчится на полу, словно эпилептик. Все просто вырывается из нее: она плачет, отрыгивает, пукает… Потом она возвращается в этот мир, встает вся в поту и гладит ботинки, будто это любовники, с которыми она была в постели на белоснежных простынях.