Отвергнутая невеста. Хозяйка заброшенного дома (СИ)

— За три раза?! Кристиан, мне мало одного палача, так ты притащил еще и второго, еще более жестокого?!
— Старина, извини, — Синеглазка развел руками. — Но этому палачу я доверяю больше, чем первому.
— А, то есть, этот палач тут затем, чтобы удовлетворить ваше любопытство?! Вылечит или нет?!
— И за этим тоже.
Я меж тем достала бинты и перекись. Служанка по велению пациента принесла красивый фарфоровый тазик для умывания, и больную ногу мы поместили туда.
Ух, и пенилась же перекись на болячках этого господина! Но я вычистила все, расколупала до свежего, живого, кровящего.
Дурно пахнущая сукровица, гной, а затем и кровь, чистая и алая, заляпали весь таз.
Он выглядел так, словно в него плевали все чахоточники этого мира.
Зато раны очистились. И выглядели как простые свежие раны.
Страдалец, с мокрым лбом и совершенно бледный, лежал на диване, раскинув руки.
— О, ужас, — простонал он, когда я осторожно принялась бинтовать его ногу. — Да полно, доктор. Чего вы теперь-то нежничаете? После всего того, что между нами было… Валяйте, стяните ее как следует.
— Только я решаю, что и как следует, — парировала я. — Раны чисты. Вероятно, завтра все вернется опять…
— Вернется?!
— …а может, и нет. Выпейте микстуру, и, скорее всего, воспаление утихнет.
— Давайте, отравите меня для пущего результата!
— Шутите — это хорошо, — похвалила я его. — Но правда, всего три-четыре перевязки, и все заживет. Осталось пострадать совсем немного.
Больной подчинился, проглотил ложку микстуры.
— Ну? — радостно произнес Кристиан. — Что я говорил? Она найдет причину твоего недуга и исцелит тебя! Как ты себя чувствуешь?
— Как свежий фарш, — проворчал больной. — Но… кажется, правда легче. Но, вероятно это болевой шок.
— Ничего подобного, — отрезала я. — Вам действительно легче. Вы от всего больного избавились. Так что поправляйтесь.
— Кристиан, — голосом умирающего произнес пациент. — Там, на столе, деньги… Я, наверное, мазохист, но этот врач меня здорово отделал. Она их честно заслужила. Отдай их ей.
Кристиан, посмеиваясь, выполнил его просьбу.
— Пять золотых! — вскричала я, когда плата оказалась в моих руках.
Пять!
Пять новеньких золотых монет!
Руки мои тряслись, когда я снова и снова пересчитывала деньги.
Аптекарь, душа моя, а кроме кремов вы варите помады?..
«Какие, к черту, помады, — тотчас одернула я себя. — Дом в руинах! Постельного белья — и того нет!.. Но… хоть бы один тюбик, а, аптекарь?..»
Нет, теперь понятно, отчего горе-докторишка не спешил вылечить богатого пациента.
— Больше не дам! — сердито проворчал больной. — Я, видите ли, не достиг экстаза. Не полностью удовлетворен!
Кристиан расхохотался во все горло.
— Ты определенно скоро поправишься! — подвел итог он.
Наверное, мы б еще мило поболтали, общество было более чем славное. Вряд ли Эрику — ту милую, наивную Эрику, каковой я была еще совсем недавно, — пустили б в высший свет и удостоили аудиенции в этом доме. Так что нужно было ловить момент.
Но тут в комнату вбежал управляющий дома.
Он был порядком встрепан и бледен, словно его черти гнали.
— Милорд! — он закланялся, извиняясь за свою дерзость. — Простите меня, но… в городе пожар, милорд! Просят помощи и зовут врача. А мне известно, что тут есть врач!
Сердце у меня оборвалось и ушло в пятки.
«Побьют окна… огненные мальчики», — звучало набатом у меня в ушах.
***
Ночь мадам Эванс провела плохо.
Ей все чудились смех и детские крики в саду.
Даже когда стемнело. Даже когда взошла луна и озарила все призрачным светом.
Дети кричали и смеялись, гоняя мяч.
Хотя откуда б взяться детям в ее саду? Да поздно ночью?
Она ворочалась, закрывала глаза и пыталась уснуть. Пару раз дрема овладевала ею.
Но тогда ей чудилось, что детский смех раздавался за стеной. Почти у нее над головой.
Кажется, эти озорники затеяли какую-то новую игру и принялись хором проговаривать считалку.
«Раз, два…»
Они все время сбивались со счета, смеялись и начинали снова и снова.
 
Как испорченная пластинка.
Какой дурной сон!
Это мучило, это надоедало и преследовало мачеху Эванс. Не столько шум, сколько то, что виновниками его были дети.
Она ненавидела детей.
Она боялась детей. Особенно мальчишек.
Ей казалось, что рождение младенца мужского пола — это наказание.
Кара небес. Печать, хуже проказы.
А сам младенец — дьявол, скрывающийся под маской невинности.
Она смотрела на матерей, баюкающих своих сыновей, злорадствуя и торжествуя.
— Родить сына — значит, всем признаться, что ты порочна! — рычала мадам Эванс, извиваясь в бессильной злобе в постели. — Выставить напоказ свой грех! Меня вам не обмануть… Сын — значит, посланник преисподней! А ты сама — врата ада! Мерзость! Гнусная грязная мерзость! Вас надо сжигать на площади вместе с вашими отродьями! Сразу же после родов!..
Впрочем, и девочки были не лучше!
Вечно ноющие, сопливые создания! Пытающиеся разжалобить плачем.
Стоит только огреть хорошенько, чтоб знала свое место.
Знали б они, что их слезы только раздражают и разжигают желание ухватить за волосы и трясти, бить головой о стену, пока это мерзкое дитя не смолкнет навсегда!..
Но хуже всего было, когда дети смеялись и играли. Когда они были счастливы. И мадам Эванс ничего с этим не могла поделать. Не могла погасить их радость.
Вот как сейчас.
— Какой гадкий сон! — выругалась мадам Эванс яростно и уселась в постели.
Сон прошел.
В доме было тихо.
Но отчего-то мадам Эванс не посмела больше лечь и попытаться заснуть.
…А вдруг это ребенок Эрики приходил?..
Он ведь маленький. Новорожденный розовый младенец.
Много ли ему надо, чтоб заболеть и умереть?
Мать неопытная. Старуха Ивонна немощная. Могла не досмотреть…
— Да туда им всем и дорога! — шипела мадам Эванс. — Пусть их там всех призраки передавят во сне! Никто не встанет между моими дорогими девочками и герцогской короной, никто! Ишь, чего удумали — свести эту никчемную девчонку, эту размазню Эрику с герцогом! Она не заслуживает его! Нет! Кто сказал, что я одобрю этот брак?! Кто сказал, что я допущу, чтоб мои дочери называли ее милели и кланялись ей?! Они никогда ей не поклонятся! Никогда!
Она усмехалась в темноту, отпугивая призраки прошлого страшной плотоядной улыбкой.
И совесть ее тоже затихала.
…Утро она встретила не выспавшаяся, измученная. С красными глазами.
В голове навязчиво крутилась та самая считалка, приснившаяся ей в полудреме.
Стучал мяч…
— Элси, — резко позвала мадам Эванс прислугу.
Голос ее был стервозный, и девушка-служанка съежилась, понимая, что сейчас последует нагоняй. Выволочка ни за что.
— Что за гадкие звуки раздаются дома? Чьи это мерзкие дети смеют играть?! Какая-нибудь горничная снова опоросилась? Без моего разрешения?!
— Что вы, мадам Эванс, — поспешила ответить служанка. — Разве кто посмел бы?!
— Но я же слышу! — рявкнула старуха, поднимаясь с пуфика. Попытки запудрить желчное лицо не увенчались успехом. Оно так и осталось темным, почерневшим от недосыпа. — Я еще не выжила из ума! Слышишь?!
Девушка испуганно таращила глаза на хозяйку.
— Нет, мадам…
Шум повторился за окном.
Старуха Эванс вихрем пронеслась к балконной двери, распахнула ее и выскочила на балкон.
Конечно, никого под ее окнами не было…
Но воспаленные, красные глаза старухи увидели и примятые цветы на клумбе, и истоптанную траву.
— Я же говорила! — торжествуя, выкрикнула она. — Они тут были! Играли! Кто?! Кто посмел завести детей?! Этой гадкой мерзости не будет в моем доме! Этих гнусных выродков! Ни одного! Утоплю всех, как щенят! Эй, там! Быстро сюда! Ищите всех этих сопливых мерзавцев и тащите сюда! О-о-о, они дорого заплатят за ослушание! Я их всех!.. Спущу шкуру!.. Засеку до смерти! А детей… всех отравлю, как крысят! Собственноручно затолкаю им отраву во рты! А рты зашью, чтоб не смели выплюнуть!