Приключения Ромена Кальбри

Наконец они заметили нас и окружили. При виде двух оборванных, несчастных, бледных, усталых детей, при виде девочки, которая не переставала горько плакать, в них проснулось любопытство.
– Что вы тут делаете? – спросила нас толстая женщина.
– Отдыхаем.
– Здесь нельзя отдыхать.
Не говоря ни слова, я взял Дьелетту за руку, чтобы помочь ей подняться и уйти. Куда? Не знаю. Но она смотрела с выражением такой усталости и отчаяния, что толстой женщине стало жаль ее.
– Ты разве не видишь, что она устала? Не стыдно тебе заставлять ее идти? – укорила она меня и принялась расспрашивать. Слово за слово – и я рассказал ей, почему мы здесь, что мы пришли отыскивать мать Дьелетты, что дом ее, по всей вероятности, разрушен.
– Вот так история! – воскликнула она, когда я окончил свою печальную повесть. Она позвала других женщин. Они стояли вокруг и горевали вместе с нами.
– Как жаль, что ты не знаешь ни имени матери, ни названия улицы, – сказала одна из них. – Может быть, кто-нибудь из вас знает? – обратилась она к другим женщинам. – Белошвейка, которая жила на одной из перестроенных улиц.
Что же можно было узнать? Все ответы и объяснения не внесли в дело никакой ясности. Спустя восемь лет здесь не осталось никаких признаков прежнего жилья. Улицы давно были перестроены. Белошвеек здесь были сотни. Которая из них была матерью Дьелетты и где она живет, узнать было совершенно невозможно. Как ее найти в таком хаосе?
Пока шли переговоры, Дьелетта побледнела, лихорадка била ее еще сильнее, зубы стучали.
– Ах, бедная малютка, она совсем замерзла, – сказала одна женщина, – иди, милая, погрейся у моей грелки.
И она ввела нас в свою лавку, куда две или три женщины вошли вместе с нами. Другие, обсуждая столь необычное приключение, отправились все же по своим делам.
Добрая женщина не ограничилась тем, что согрела нас, она принесла нам две чашки бульона. Она обогрела, накормила, обласкала нас и сунула мне в руку двадцать су.
Дать такую сумму для нее было слишком много, но для нас, при нашем теперешнем положении, этого было мало. Куда идти? Что теперь делать? Я могу идти в Гавр, но бедная Дьелетта… Она и сама понимала всю безвыходность своего положения, и когда мы очутились опять на улице, она спросила меня: куда мы идем?
Перед нами была церковь, снова падал снег и трещал мороз. На улице оставаться было невозможно.
– Идем в церковь, – предложил я.
Мы вошли. Приятное тепло охватило нас. Церковь была почти пуста. Несколько коленопреклоненных фигур стояло в приделе. Мы отошли в темный угол.
– Послушай, – сказал я ей тихо, – ты не можешь найти здесь свою маму, так иди к моей.
– В Пор-Дье?
– Да, ведь ты не хочешь вернуться к Лаполаду, не правда ли? Довольно тебе ломаться в цирке. Иди к моей матери, ты будешь работать с ней, она выучит тебя своему ремеслу. Когда я вернусь, вы вдвоем встретите меня. Ты увидишь, как она полюбит тебя! Да к тому же, если ты будешь с ней, я буду спокоен за нее. Она не будет так скучать, и если захворает, ты позаботишься о ней.
Дьелетта и сама уже думала об этом. Она с радостью согласилась, но в ней еще оставалось опасение:
– А если твоя мама не захочет меня принять?
– Почему же?
– Я была акробаткой.
– Так и я был.
– Ты – другое дело, – сказала она печально.
Когда было решено идти в Пор-Дье, мы немного успокоились, но это не помогло нам пока устроиться здесь и сейчас. О будущем мы все решили, а вот как быть в настоящем? Я не знал, как велико расстояние между Парижем и Пор-Дье. Я знал только, что это далеко.
Когда мы бросили все, что несли с собой, я, к счастью, сохранил карту и теперь вынул ее из кармана, разложил на скамье и принялся изучать. Оказалось, что из Парижа надо идти вдоль Сены. Я постарался запомнить направление движения и главные пункты на пути следования. Я запомнил этот путь в подробностях на всю жизнь.
Но как пройти его, когда у нас не было ни обуви, ни платья и только двадцать су в кармане? Что можем мы предпринять сейчас, при такой усталости, особенно Дьелетта, которая каждую минуту может лишиться чувств? Она то вдруг бледнела, то краснела и вся дрожала. Как мы можем ночевать под открытым небом в такой холод, когда мы и днем-то чуть не замерзли?
 
– Можешь ли ты идти? – спросил я Дьелетту.
– Я не знаю. Когда я шла в Париж, я думала о маме, и это придавало мне силы, а теперь… я не знаю.
– Что вы тут делаете? – раздался голос позади нас.
Карта лежала на стуле. Конечно, мы не могли читать по ней молитвы.
– Уходите отсюда прочь! – сказал нам служитель церкви, и нам пришлось повиноваться. Пока мы шли к двери, он брел следом и ворчал сквозь зубы.
Снег перестал, но ветер дул по-прежнему, и, казалось, мороз стал еще злее. Мы пошли по той улице, по которой пришли. Дьелетта едва передвигала ноги. Я, подкрепленный бульоном, которым угостила нас добрая женщина, и возбужденный беспокойством, как будто не чувствовал усталости.
Не прошло и десяти минут, как Дьелетта остановилась.
– Я не могу больше идти. Ты видишь, я вся дрожу, силы покидают меня, у меня болит грудь и голова. Я, вероятно, больна.
Она присела на тумбу посреди улицы. Посидев немного, она встала.
Дойдя до Сены, мы повернули направо. Набережная, покрытая снегом, терялась вдали. По контрасту со снегом вода казалась черной. Прохожие кутались в плащи и скользили по пустынным тротуарам.
– А это далеко? – спросила меня Дьелетта.
– Что?
– То место, где мы будем ночевать?
– Я не знаю. Мы пойдем вперед и будем все идти и идти…
– Но я не могу больше идти. Знаешь что, Ромен, оставь меня, помоги мне только дойти до какого-нибудь угла, чтобы я могла присесть.
Я взял ее за руку. Я хотел увести ее из Парижа. Мне казалось, что в деревне мы скорей могли бы найти приют: кирпичный завод или заброшенный дом, а может быть, постоялый двор, – одним словом, какое-нибудь убежище. Между тем на этих многолюдных улицах, где каждый спешил по своим делам, где на каждом шагу жандармы могли остановить нас и спросить, куда мы идем, я чувствовал себя совершенно потерянным.
Мы шли уже четверть часа, но почти не подвинулись вперед. Мы дошли до места, где не было домов: с одной стороны тянулись перила, а с другой – громадная бесконечная стена. Над стеной видны были верхушки деревьев, покрытые снегом, около стены ходили часовые. Дьелетта едва держалась на ногах, я почти нес ее. Несмотря на холод, пот катился с меня крупными каплями не столько от усталости, сколько от нервного истощения: я видел, что Дьелетта больна, и не мог себе представить, что мы будем делать дальше?
Наконец Дьелетта выпустила мою руку и, обессиленная, опустилась на тротуар прямо в снег. Я хотел ее поднять, но она уже совсем не могла держаться на ногах и все равно падала.
– Конец, – сказала она слабым голосом.
Я сел рядом с ней и старался объяснить ей, что нам надо идти, иначе мы замерзнем. Она была безучастна, ничего не отвечала мне, точно ничего не слышала. Одни только руки ее казались живыми – они горели, как в огне.
Мне стало страшно. Никто не проходил мимо нас. Я встал, чтобы посмотреть, нет ли кого поблизости. Ничего, никого, только стены и снег. Я просил ее, умолял подняться и идти за мной, но она ничего мне не отвечала. Я пробовал ее нести, она не сопротивлялась, но через несколько шагов мне пришлось сесть отдохнуть. Я не мог нести ее – потому что сам слишком устал.
Она опять легла на землю. Я сел рядом. «Да, это конец, – подумал я, – ей придется умереть тут». Без сомнения, она понимала наше положение, потому что склонилась ко мне и холодными дрожащими губами поцеловала меня. Сердце мое сжалось, на глаза навернулись слезы.
Я все еще надеялся, что силы вернутся к ней и мы продолжим наш путь, но она не двигалась, лежала с закрытыми глазами, и, если бы она не дрожала, я бы подумал, что она уже умерла.
Двое или трое прохожих, увидев нас сидящими на снегу, остановились, посмотрели с удивлением, но пошли своей дорогой.