Смертный бессмертный

Последние слова я едва расслышал; Корнелий пробормотал их уже в полусне. Но и теперь он не вполне покорился природе.
– Винци, мальчик мой, – заговорил он снова, – не трогай сосуд, не подноси к губам! В нем зелье – зелье, исцеляющее от любви; ты ведь не хочешь разлюбить свою Берту – так берегись, не пей!
С этим он уснул. Убеленная сединой голова его опустилась на грудь, и я едва различал его ровное дыхание. Несколько минут я наблюдал за сосудом, но розовый цвет жидкости оставался неизменным. Мысли мои начали блуждать – обратились к роднику, к тысяче милых сцен, которым не суждено повториться – никогда! Слово это – «никогда» – едва не сорвалось с моих губ, и сердце наполнилось змеями и аспидами. Лгунья! – лживая, жестокая обманщица! Никогда больше не улыбнется она мне так, как в тот вечер улыбалась Альберту. Презренная женщина без чести и совести! Но я не останусь неотомщенным – о нет! – Альберт умрет у ее ног, и сама она погибнет от моей мести!.. Как гордо, как презрительно она усмехалась! О, ей известны ее власть и мое ничтожество! Но в чем ее власть? Власть возбуждать во мне ненависть? Негодование? Или… о, да что угодно, кроме равнодушия! Если бы этого достичь – если бы я мог смотреть на нее безучастно, если бы мог перенести свою любовь на более достойный предмет – вот была бы победа!..
Вдруг перед глазами блеснула яркая вспышка. Я совсем позабыл о снадобье алхимика – и теперь воззрился на него в изумлении: искры поразительной красоты, ярче сверкающих на солнце бриллиантов вспыхивали и гасли на поверхности влаги; чувства мои пленил несравненно дивный аромат; сосуд словно бы превратился в живую сияющую звезду, он прельщал взор и еще более манил вкус. Первая мысль, невольно пришедшая мне на ум: осушить сосуд, осушить немедленно! Я поднес его к губам. «Это зелье исцелит меня от любви – от мучений!» Я прикончил уже более половины сладостного напитка – самого сладостного, какой когда-либо вкушали человеческие уста, – как вдруг философ зашевелился. Я вздрогнул – выронил сосуд, – жидкость полыхнула и заискрилась на полу, и в тот же миг Корнелий схватил меня за горло, вопя:
– Негодяй! Ты погубил труд всей моей жизни!
Философ не подозревал, что я успел выпить его зелья. Он думал – и я его не разубеждал, – что я из любопытства взял сосуд и стал рассматривать, а затем, испуганный сиянием и ослепительным блеском, выпустил его из рук. Я с ним не спорил. Пламя, зажженное снадобьем, угасло, аромат рассеялся; Корнелий утешился, как подобает философу даже в тяжелейших невзгодах, и отпустил меня отдыхать.
Не возьмусь описывать сладость и блаженство сновидений, вознесших мою душу в рай в оставшиеся часы той памятной ночи. Словами не передать ни восторги сна, ни радость, наполнившую мое сердце при пробуждении. Земля казалась мне небесами; мой земной удел погружал в какой-то тихий, созерцательный восторг. «Так вот каково исцелиться от любви! – думал я. – Сегодня встречусь с Бертой – и она увидит своего возлюбленного холодным и безразличным: он будет слишком счастлив ее презирать, при этом совершенно к ней равнодушен!»
Стремительно летели часы. Философ, уверенный, что преуспел и сумеет повторить свой успех, начал заново смешивать то же снадобье. Он обложился книгами и препаратами, а меня отпустил на весь день. Одевался я тщательно; полюбовался на себя в старый полированный щит, служивший мне зеркалом, и нашел, что внешность моя чудесно переменилась к лучшему. С радостью в душе я поспешил за городские стены, окруженный красотами земли и небес. Свои шаги я направил к замку – и с легким сердцем смотрел издалека на его высокие башни, ибо исцелился от любви. Моя Берта завидела меня издали, еще на аллее. Не знаю, что за внезапный порыв взволновал ее сердце; но, едва меня заметив, она с легкостью лани сбежала по мраморным ступеням и бросилась мне навстречу. Однако увидела меня не только она. Высокородная старая карга, что именовала себя ее покровительницей, а на деле была сущей тираншей, тоже меня заметила; тяжело дыша, она заковыляла вверх по террасе – а паж, безобразный, как и она сама, спешил за ней, поддерживал шлейф и обмахивал веером; она остановила мою красавицу окриком:
 
– Ну-ка, ну-ка, милая моя, куда это ты так сорвалась? Возвращайся назад, в клетку – подальше от ястребов!
Берта всплеснула руками, не отрывая от меня взгляда. На лице ее отражалась борьба. Как ненавидел я эту старую ведьму, препятствующую доброму порыву смягчившегося сердца моей Берты! До сих пор уважение к высокому положению хозяйки замка вынуждало меня ее избегать; теперь же я презирал все предрассудки и мелочные опасения. Я исцелился от любви – и стал выше всех человеческих страхов; я поспешил вперед и скоро достиг террасы. Как прекрасна была Берта! Глаза сверкали, щеки пылали румянцем нетерпения и гнева; сейчас она была в тысячу раз прелестнее и очаровательнее прежнего. Я не любил ее более – о нет! – обожал, боготворил, преклонялся перед ней!
В то утро ее особенно настойчиво принуждали немедля согласиться на брак с моим соперником, упрекали за поощрение, которое она ему выказывала, угрожали со стыдом и позором выгнать за ворота. В ответ на угрозу гордый дух ее вооружился негодованием; но, вспомнив, какое презрение она на меня обрушила, и осознав, что, быть может, потеряла единственного в мире друга, она горько разрыдалась от бессильного гнева и стыда. В тот самый миг появился я.
– О Винци! – вскричала она. – Забери меня в хижину своей матери! Скорее избавь от этой презренной роскоши, от дворянской обители, где мне все ненавистно – верни к бедности и счастью!
Я порывисто сжал ее в объятиях. Старуха онемела от ярости – и разразилась бранью, когда мы были уже на полпути к моей родимой хижине. Матушка радостно и ласково приняла прекрасную беглянку, выпорхнувшую из золотой клетки в вольный мир; отец мой, любивший Берту, приветствовал ее от всего сердца; то был такой счастливый день, что и небесное зелье алхимика ничего не прибавило бы к моему блаженству.
Вскоре после этого знаменательного дня Берта стала моей женой. Я более не служил Корнелию, но остался его другом. Меня не покидала благодарность за то, что он, сам того не зная, снабдил меня несколькими глотками того божественного эликсира, что вовсе не исцелил от любви (печальное лекарство! Унылое, безрадостное средство от зол, что теперь казались мне благословениями!), но придал мужества и решимости и помог завоевать бесценное сокровище – мою Берту.
Я часто и с каким-то трепетным изумлением вспоминал те первые месяцы и годы – время опьянения счастьем. Напиток Корнелия не исполнил задачу, для которой, по его словам, был предназначен: но действие его оказалось куда сильнее и благотворнее, чем можно описать словами. Счастье мое постепенно ослабевало, но длилось долго – и украшало мир чудными красками. Берта нередко удивлялась моему легкомыслию и непривычной веселости: ведь прежде я отличался нравом серьезным, даже угрюмым. За эту перемену она полюбила меня еще сильнее, и наши дни летели, окрыленные радостью.
Пять лет спустя меня нежданно призвали к одру умирающего Корнелия. Он спешно послал за мной и требовал явиться немедленно. Я нашел его распростертым на соломенном тюфяке, в предсмертном изнеможении; вся жизнь, какая оставалась в нем, казалось, сосредоточилась в пронзительном взоре – и взор этот был устремлен на стеклянный сосуд, полный нежно-розовой влаги.
– Смотри, – вымолвил он глухим, прерывистым голосом, – вот тщета человеческих желаний! Вновь мои надежды близки к осуществлению, и вновь им не суждено сбыться! Взгляни на этот напиток: помнишь, пять лет назад я приготовил такой же – и так же преуспел; как и сейчас, уста мои жаждали вкусить эликсира бессмертия, но ты разлил его! – а теперь слишком поздно!
С трудом проговорив все это, он откинулся на подушку. Я не удержался от вопроса:
– Достопочтенный мой учитель, но как лекарство от любви может вернуть к жизни?
Лицо его озарилось слабой улыбкой; со вниманием вслушивался я в почти неразличимый ответ.