Разочарование в Боге

Я поспешно перебирал в уме разные варианты ответов. Я мог бы привести аргументы «в защиту Бога» — рассказать о Божьем замысле, который обнаруживается в творении, о пришествие Иисуса, о свидетельствах в пользу Воскресения. Но Ричард знал все это не хуже меня, однако знания не привели его к вере. К тому же и моя вера родилась не из этих доказательств. Она возникла сама по себе темной февральской ночью в общежитии Библейского колледжа. Я попытался рассказать Ричарду про ту ночь.
 
Ночь веры
Я уже упоминал, что учеба в Библейском колледже стала для меня поначалу периодом сомнений и скептицизма. Я научился изображать «духовность» — семинаристу приходится прибегать к такого рода симуляции, чтобы заработать хорошую оценку. Каждому студенту предписывалось взять на себя некое послушание — проповедовать на улице, навещать заключенных или больных. Я записался на «работу в университете».
По субботам я отправлялся в студенческий клуб Университета Южной Каролины и проводил вечер перед телевизором. От меня требовалось сидеть там и «свидетельствовать». На следующей день я составлял подробные отчеты о людях, с которыми я якобы обсуждал вопросы веры. По–видимому, вымысел мне вполне удавался — никто меня не перепроверял.
Кроме того необходимо было еженедельно встречаться для молитвы с четырьмя другими семинаристами, также участвовавшими в работе со студентами. Эти встречи всегда проходили по одной и той же схеме: сперва молился Джой, затем Крэг, затем Крис, затем второй Джой, а потом все они вежливо выжидали секунд десять. Но я никогда не произносил вслух молитву, так что после короткой паузы мы все расходились по своим комнатам.
Но однажды вечером в феврале ко всеобщему изумлению — и своему тоже — я произнес молитву. Не знаю, как это получилось. Я не собирался молиться. Но когда оба Джоя, Крэг и Крис произнесли привычные слова, я вдруг услышал собственный голос. «Господи!» — начал я и почувствовал, как сгущается напряжение.
Насколько помню, я сказал примерно так: «Господи, вот мы перед Тобой, и нам поручено заботиться о десяти тысячах студентов университета Южной Каролины, которых ждет ад. Ты знаешь, что мне все равно, попадут они в ад — если он, конечно, существует — или нет. И мне наплевать, попаду ли я туда сам».
Тот, кто никогда не учился в Библейском колледже, не поймет, как подействовали мои слова на соучеников. Я мог бы с тем же успехом раскинуть карты Таро или принести в жертву младенца. Однако никто из студентов не попытался прервать меня, и я продолжал молитву.
Почему–то я заговорил о добром самарянине. Мы, семинаристы из Библейского колледжа, должны были печься об университетских студентах, словно самарянин о еврее, лежавшем на обочине в луже крови. Но я не испытывал к ним подобной любви. Я вообще к ним ничего не испытывал. Так я и сказал.
И тут ЭТО случилось. Во время молитвы, как раз когда я расписывал, как мало меня волнуют люди, которым я должен сочувствовать, я увидел происходящее в ином свете. В тот самый миг, когда я говорил, мои слова обратились в видение. Я увидел самарянина в старинном костюме — в платье и тюрбане. Он склоняется над грязной, окровавленной, скорченной фигурой на земле. И внезапно оба персонажа представшей мне сцены преобразились: у доброго самарянина оказалось лицо Иисуса, а в еврее — несчастной жертве разбойников — я с ужасом узнал самого себя.
Словно при яркой вспышке я видел, как Иисус наклоняется и влажной тряпкой обтирает мои раны, смывает с них кровь. И вот, когда Он склонился надо мной, я увидел, как я — несчастный, израненный разбойниками — поднимаю веки, раскрываю губы и словно в замедленной съемке плюю Ему в лицо. Я видел это совершенно отчетливо, хотя не верил ни в какие видения, ни в достоверность Библии, ни даже в Иисуса Христа. Это потрясло меня. Я оборвал молитву, встал и вышел из комнаты.
В тот вечер я попытался обдумать произошедшее. То было не совсем видение — скорее галлюцинация, оживившая притчу и придавшая ей неожиданный этический поворот. И все же я не мог просто отмахнуться от случившегося. Что значило это видение? Было ли оно подлинным? Я не знал. Но самоуверенность моя поколебалась. Прежде я искал убежища в агностицизме, но теперь я его лишился. Я увидел самого себя в новом свете. Быть может, при всей своей заносчивости и насмешливом скептицизме я более других нуждался в помощи?
 
В ту ночь я написал своей невесте короткую записку. Со всей осторожностью я сообщал: «Мне кажется, сегодня я впервые получил подлинный религиозный опыт. Мне нужно подождать несколько дней, прежде чем я буду готов это обсудить».
 
И снова о пари
Я рассказал эту историю Ричарду. Он слушал с искренним интересом. Тот миг полностью изменил мою жизнь. До того я бы счел безумцем всякого, кто предсказал бы мне, что я посвящу свою жизнь написанию книг о христианской вере. Но с той февральской ночи начался медленный и упорный возврат назад, к тем ценностям, которые я прежде отвергал как религиозную чушь. Я обрел зрение, которое позволило мне уверовать в невидимый мир.
Ричард принял мои объяснения вежливо, но они его не убедили. Он напомнил, что можно подобрать и другие объяснения произошедшему. В течение нескольких лет я противился всем тем верованиям, которые в меня с детства вложили в крайне консервативной церкви. Это привело к внутреннему разладу. Я долго не молился, а потому первая моя молитва — пусть совершенно неожиданная, «вслепую» — превратилась в излияние эмоций и даже повлекла за собой «откровение» в виде визуализированной притчи о добром самарянине.
Слушая Ричарда, я невольно улыбался, узнавая в нем самого себя. Этими же словами и я отметал все свидетельства своих соучеников, но с той февральской ночи я стал смотреть на них по–другому.
Мы с Ричардом объясняли одно и то же явление по–разному: он смотрел на луч сбоку, а я поднимался взглядом по лучу вверх. У Ричарда имелись разумные аргументы, у меня — тоже. Главным доказательством мне казалась неожиданная, глубокая перемена в моей жизни. Однако обращение кажется убедительным лишь изнутри или когда рассказываешь о нем другому обращенному. Мы же с Ричардом вернулись, проделав круг, к началу нашей беседы пятилетней давности: мы снова заговорили о таинстве веры, как бы ни возмущало Ричарда это слово.
Мне хотелось как можно яснее объяснить Ричарду, что такое вера, но это было не в моих силах. Я распознавал в Ричарде беспокойство, отчуждение, в каком я сам жил когда–то, пока Бог постепенно не исцелил меня. Но я не мог вживить свою веру в Ричарда. Веру каждый обретает сам для себя.
В ходе этой беседы я понял, насколько значимо было для мира пари, заключенное Богом в Книге Иова. Я пытался сосредоточиться на точке зрения Бога: Бог рисковал будущим человечества, поставив на любовь к Себе одного–единственного человека. Не думаю, чтобы кто–нибудь мог вполне постичь суть этой ставки, но не говорил ли нам Иисус, что в конце истории все сведется к одному вопросу: «Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?»
А вот и позиция человека в этом пари: Иов должен был поставить на Бога или против Него. Иов перебирает все свидетельства — по ним Бог не заслуживает большого доверия, и все же, плача, возмущаясь, сопротивляясь, Иов решается поставить на Бога.
Каждому из нас приходится выбирать: жить так, словно Бог существует, или так, словно Его нет. Когда Умберто Эко сидел высоко на трибуне стадиона и безучастно смотрел футбольный матч, он нащупал под полуденным солнцем главный вопрос своей жизни — главный вопрос жизни вообще: Есть ли кто–нибудь там, на небесах? Ответ на этот вопрос упирается в вопрос о вере — ибо верой и только верой праведный жив будет.