Ты дивно устроил внутренности мои

Еле–еле я дотащился до гостиницы. У меня тупо пронеслось в голове: надо бы вызвать врача.
Но в номере не было телефона, а мне было так плохо, что сил уже не было: я со стоном упал на кровать. В таком состоянии я находился несколько дней. Мальчик–посыльный каждый день приносил мне в номер апельсиновый сок, молоко и аспирин.
Я едва пришел в себя как раз ко дню отлета назад в Англию, в Саутгемптон, был еще очень слабым и передвигался с трудом. В Саутгемптоне я пересел на поезд, чтобы доехать до Лондона. В поезде я плюхнулся на сиденье и, как привалился, согнувшись, к спинке, так и ехал всю дорогу. А ехал я долго. Поменять положение у меня просто не было сил. К концу пути ноги свело судорогой. У меня было единственное желание: чтобы эта бесконечная поездка наконец закончилась.
В конце концов, я добрался до дома своей тети, полностью опустошенный эмоционально и физически. Как мешок картошки, я безжизненно рухнул на стул; снял ботинки. И ют тут наступил, наверное, самый жуткий момент в моей жизни. Наклонившись, я снял носки, и мне стало совершенно очевидно: моя левая нога ничего не чувствует.
Смертельный страх сжал мой желудок сильнее, чем рвотные спазмы. Неужели это все–таки случилось со мной после семи лет работы с больными проказой? Теперь я сам стал больным?
Стараясь держать себя в руках, я встал, нашел длинную булавку и снова сел. Булавкой я уколол себя в лодыжку. Боли не почувствовал. Я воткнул булавку глубже — мне очень хотелось, чтобы сработал условный рефлекс на боль. Но его не было. Лишь кровь просочилась из пораненной кожи. Я содрогнулся при мысли о том, что боль уже никогда не вернется ко мне, и молча закрыл лицо руками.
Семь лет я вместе с бригадой врачей сражался против вековой традиции, чтобы дать свободу больным проказой. Изо всех сил мы старались побороть страх — мы сорвали страшную колючую проволоку, окружавшую поселок для больных проказой в Веллоре.
Я убедил весь персонал, что эта болезнь — наименее заразная из всех инфекционных болезней, передаваемых от человека человеку. Я объяснял, что соответствующая гигиена практически гарантирует, что врачи не заразятся. И вот теперь я, их руководитель — прокаженный. Это отвратительное слово, на употребление которого я наложил запрет, вдруг выросло передо мной, как чудовище, обнажив свою жуткую сущность. Как убедительно я доказывал своим пациентам, что они должны стереть это клеймо прошлого и собственными руками сотворить для себя новую жизнь, преодолев предрассудки общества!
Мой разум помутился. Мне надо будет обязательно изолироваться от семьи: дети врача — самая большая группа риска. Возможно, я смогу остаться в Англии. Но что, если каким–то образом просочатся слухи о моем заболевании? Я уже представил себе заголовки в газетах. А что же будет с моими пациентами? Кто же теперь рискнет лечить больных проказой, если сам в любой момент сможет оказаться отверженным?
Всю ночь я пролежал на кровати, не раздеваясь, сняв только ботинки и носки. Мое тело покрылось испариной, мне было тяжело дышать — я испытывал сильное моральное напряжение. В мозгу, как кадры кинофильма, проносились один за другим сюжеты о том, чего я теперь лишился, заболев проказой. Хотя я знал, что сульфаниламидные препараты, скорее всего, очень быстро остановят распространение болезни, я не мог не думать о том, как проказа исказит мое лицо, ноги, пальцы. Руки были для меня орудием труда. Как же я буду водить скальпелем по живым человеческим органам, если кончики моих пальцев не будут контролировать силу нажатия и чувствовать ответное давление? Моей карьере хирурга скоро придет конец.
Сколько всего красивого уйдет из моей жизни. В выходные дни я больше всего любил копаться в саду. Я обожал разрыхлять землю тяпкой, а потом нагибаться и разминать комочки земли руками. Перебирая землю пальцами, я испытывал массу ощущений. Я различал на ощупь жесткие камешки, влажную от росы траву; мог, не глядя, определить влажность почвы, количество присутствующей глины. Теперь, вероятнее всего, я буду лишен этих ощущений.
 
Я больше никогда не получу удовольствие от прикосновения к мягкой шерсти, когда буду гладить любимую собаку; не испытаю щекотки, когда возьму в руки майского жука; не почувствую трепетного волнения, прикоснувшись к пушистому кокону гусеницы, в котором зарождается новая жизнь. Прикосновение к перьям птицы, лягушке, цветам, шерсти животного — эти осязательные ощущения наполняли всю мою жизнь. Из–за того, что я работал с людьми, больными проказой и поэтому лишенными большинства осязательных ощущений, я дорожил ими гораздо сильнее, чем другие.
Забрезжил рассвет. Я встал с кровати, совершенно не отдохнувший. Меня переполняло отчаяние. Я подошел к зеркалу, постоял около него, собираясь с духом. Потом снова взял булавку, чтобы определить границы пораженной области. Сделав глубокий вдох, я воткнул булавку в ногу — и громко вскрикнул. Никогда мне не доводилось испытывать такого восхитительного чувства — чувства, которое испытывает живое тело, пронзенное болью, как ударом тока. Я упал на колени в порыве благодарности Богу.
Потом я громко рассмеялся и замотал головой, осознав, каким же глупым был ночью. Совершенно очевидно: я прекрасно чувствую боль. Когда я ехал в поезде, то был очень слабым — мне трудно было даже сделать лишнее движение, поэтому я сидел в одном и том же неудобном положении долгое время. И ноги просто онемели. Очень усталого и разбитого, меня охватили страшные подозрения, которые и переросли в ложные выводы. Проказы не было, была просто усталость от долгой утомительной поездки.
Эти мрачные чувства, о которых в течение многих лет я не решался никому рассказать, преподали мне хороший урок на тему, что такое боль и что такое чувствительность. После этого случая я постоянно старался осязательно ощутить, т.е. почувствовать на ощупь сотни предметов окружающей обстановки. Деревья, цветы, животные, ткань, скульптура, картины, — я хотел потрогать все. Меня охватила какая–то особая непреодолимая жажда все щупать и щупать голодными на ощущения пальцами.
Кожа существует не просто для того, чтобы придать телу внешний вид. Это еще и полный жизни, деятельный источник непрерывно поступающей информации об окружающей среде. Большая часть наших органов — уши, глаза, нос — ограничена небольшой территорией. А вот кожа, похожая на тонкое раскатанное тесто для пирога, состоит из полумиллиона крошечных передающих устройств — они постоянно звонят все вместе, как маленькие телефончики, чтобы сообщить нашему мозгу важные новости.
Только представьте себе, какое разнообразие информации кожа беспрерывно передает нам: ветер, пыль, паразиты, перепад давления, изменение температуры, перемена влажности, свет, радиация. Кожа довольно прочна, чтобы выдержать трение при ходьбе по асфальту, и в то же время достаточно нежна, чтобы босые пальцы ног почувствовали легкое дуновение ветерка. Слово «прикосновение» имеет огромное количество значений. Я смотрел его во многих словарях, включая большой Оксфордский словарь, — и везде у этого слова гораздо больше значений, чем у других слов. Едва ли можно представить себе человеческую деятельность — будь то спорт, музыка, искусство, кулинария, физический труд, секс, — где бы так много не было связано с прикосновениями. (Может быть, только осуществление умственных математических расчетов?)
Осязание — это одно из чувств, которое работает всегда, даже когда мы спим. Это чувство еще и укрепляет нас эмоционально. На минутку представьте себе, что вы испытываете, когда вас обнимает любимый человек, когда вам делают расслабляющий массаж, когда вы прижимаете к груди ребенка, когда стоите под теплым душем. Почитайте наблюдения Хелен Келлер, с отличием окончившей Рэдклифский университет, автора 12 книг, — и вы узнаете, что способно дать мозгу одно лишь осязание.
И хотя ученые расходятся во мнении, что такое осязание и как оно осуществляется, но они могут точно определять — насколько четко и слаженно протекает этот процесс. Легкий щелчок ногтем может сообщить мне, до чего я дотронулся: до бумаги, ткани, дерева, пластмассы или металла. Здоровая человеческая рука способна различить на ощупь стеклянный стакан: ровные у него края или граненые, даже если грани составляют всего 0,01 мм. Человек, работающий в текстильной промышленности, может легко определить на ощупь мешковину грубого плетения. Это для него не составляет никакого труда. Но он также может с завязанными глазами отличить сатин от шелка. А если он потрет в руках синтетическую ткань, то даже почувствует, что в ее составе нейлона добавлено на 5 процентов больше.