Год на севере

— К вам, — говорит, — православные слово и дело. Пойдем, — говорит, — вместе на реку на Тулому вашу. Там, говорит, я с вами толковать буду.
Народ испугался на первых-то на порах, да видят лицо его кроткое такое, светлое: поверили, пошли  — смотрят. Подошел он к крутому берегу, вытащил из-за пояса из-за своего топор: размахнулся, бросил его в воду и выкрикнул:
— Не было такого мастера на свете, нет и не будет!..
Сказал слова эти, бросился в толпу. Побежали за ним, кто догадался. На квартиру пришел. Целый день не ел, все ревел, благим матом ревел, да потом справился и денежки взял и в свое место ушел.
И с той поры, сказывают старики, сколько ни было ему зазывов, поклонов низких, просьб почестных, никуда не пошел, топора не брал в руки. Лет с десяток жил после того и пил, мертвую пил. Тем и помер.
VIII. МУРМАН 
Время, вызывающее поморов на тресковый промысел; путь их к океану. — Жальники. — Хивуса. — Подснежная статуя. — Подробности способов ловли трески и палтусины. — Мурманские судохозяева и их покрутчики во взаимном отношении друг к другу и артели — покруту. — Станы и становища. — Торосы и припаи. — Сало и шуга. — Устройство рыболовного яруса. — Зуйки. — Весельчаки. — Стряски. — Приготовление трески. — Штокфиш. — Норвежский ром. — Приезд хозяев. — Архангельский рынок. — Возвращение мурманских промышленников домой и обряды до и после этого.
В конце февраля полярная архангельская зима начинает заметно умерять свои холода, которые в конце января и в начале февраля едва выносимы. В феврале зима сдает, кротеет, говоря меткими поморскими выражениями. Перестают играть в северном краю неба сполохи (полярные сияния); северо-восточный ветер, сменяющий горные, чаще нагоняет густые туманы, покрывающие сплошным, непроницаемым пластом все прибрежье. Хотя оно все еще засыпано глубокими, в рост человека, снегами, тем не менее привычному уху помора слышатся подчас учащенные, вдвое зловещие крики воронов, чующих свой скорый отлет в глубь окрестных карельских и дальних финляндских болот. Снег на берегах и на лугах еще сверкает своим поразительно ярким, едва выносимым для непривычного глаза блеском. Пороги в реках, не замерзающие во всю зиму, продолжают шуметь по-прежнему, но глухо и далеко не так бойко, как в начале весны. Окраины моря подернуты еще широким ледяным припаем, и при сильных ветрах все еще разгуливают по нем огромные ледяные поля с потрясающим шумом и треском. Подобно раскатам грома, ломаются там самые большие из льдин — то́росы, от сильно набежавшей и бойко разрезавшей их меньшей льдины. Но зато чаще перепадающие оттепели стали держаться дольше, а за ними и неразлучные насты на снежных полях — тот промерзающий и обледеняющийся верхний слой снега, по которому так легко бегать на лыжах. Ночи становятся заметно короче, превращаясь при блеске луны, освещающей не менее блестящие снега, почти в такой же светлый и ясный день, каким впору быть зимнему дню и при солнце. Но по избам идут еще своим чередом вечерины, хотя и без песен и плясок, по причине великого поста. Между тем незаметно наступают и первые мартовские дни —  Евдокеи — заветное время для поморов. Соображает каждый на них, про себя, пока ещё лежа дома в теплой избе и в домашней холе следующее:
— В Крещенье, на водосвятье, и потом целый день крепкий север тянул: надо быть, по старым памятям, морскому промыслу хорошим; тоже опять и звезды — низко, у самого моря шибко горят и играют. Чистый Понедельник весну хорошую посулил: выпала на тот день такая светлая да благодатная погодка, что и бояться, стало быть, нечего. Все таково хорошо показует, самого заставь сделать-то этак — не сделаешь!..
Вот что бывает дальше на всем протяжении Поморья, начиная от городка Онеги и оканчивая последними деревнями дальней Кандалакшской губы — Княжой и Кандалакшей. Во всяком почти селении найдется по одному, нередко по три и даже более богачей, у которых ведется туго набитая киса с деньгами, неразлучная с ними страсть к приобретению еще больших сумм и, наконец, исконный (у иных еще прадедовский) обычай обряжать покрут, то есть нанимать работников для промысла трески и палтусины на дальнем Мурманском берегу океана. За работниками дело не стоит: всегда тут же, подле, дом-о-дом в той же деревне, живут целые семьи недостаточных мужиков, у которых нужда отняла возможность действовать самостоятельно, по себе, а, с другой стороны, природа наградила крепким здоровьем и силами, не отказавши, в то же время, ни в терпении, ни в смелости. Привычка приспособила небогатых поморов к тому, чтобы целые полгода не видать семьи и часто даже не получать от нее никаких вестей, а короткое и близкое знакомство с морем отучило и от жаркой печи и от теплых полатей. Помору в избе и тесно, и душно, если только он в силах и если еще не изломали его вконец житейские нужды и трудные ломовые работы. Богач - припасай деньги и свою добрую волю, а бедняк - наемщик не заставит просить и кланяться.
 
Он придет около Евдокей в избу богателя, встанет у дверей, поклонится на тябло, да сам же и отдаст поясной поклон хозяину:
— Что, батюшко, Евстигней Парамоныч, ладишь нонеча туды-то?
Проситель махнет головой и рукой в угол.
— Знамое дело. Ну, да как и не ладить? Ни одной, почесть, весны, как жив, не запомню, чтобы не обряжал покрутов. Сам вот подряжаю на двадцатую, да и батюшка-покойничек тем же пробавлялся...
— Знаем доподлинно и эту причину. Так и нонеча, выходит, надумал?
— От других не отстану!
— Так, Евстигней Парамоныч, так, и как же, коли не так.
Проситель, оглядывая шапку свою с разных сторон, перекладывает ее из руки в руку и, того и гляди, запустит правую руку за затылок.
— Беру ребят нонешную весну на два стана, — продолжает хозяин.
— Так, Евстигней Парамоныч, так: и это хорошее дело!.. Стало быть, тебе покручеников — то много же надо?
— По глаголу твоему. Вестимо, больше, чем позапрошлый год.
— Я-то не лишний буду?
— Имел, имел, Степанушко, и тебя в предмете: милости просим! Обряжайся с Богом!
Степанушко опять кланяется в пояс и опять оглядывает свою хохлатую шапку со всех сторон:
— Ты это как, Евстигней Парамоныч, меня-то... в какие?
— Да по-старому, думаю, по-сёгодушному.
— Не обидно ли будет опять-то в наживочники?
— Это уж твое дело, святой человек: на твой кладу разум. Сам смекай!
Проситель учащенно завертел шапкой и весь зарделся: озадачили его последние слова богателя.
«Ишь ведь ты прорва какая! Не ладно вышло-то больно — на уме-то не так сложилось: ребятам нахвастал, что в коршики возьмет меня Евстигней-то Парамоныч», — раздумывал проситель, по временам искоса поглядывая на хозяина.
— В коршики-то кого берешь? — говорил он уже вслух.
— Аль ты надумал?
— Больно бы ладно; отчего нет?
— Да не управишься, ведь тяжело, свыку надо много.
В ответ на это проситель только улыбнулся и насмешливо посмотрел на хозяина.
— Обряды-то все мурманские знать надо: где тебе сеть опустить, где стоит тебе корга, в кое время рыба шибче идет, все надо, — продолжает хозяин.
Но и этим словам проситель улыбнулся, и только 6оязнь рассердить хозяина и таким путем испортить все дело помешала ему прихвастнуть о себе: «что и мы-де с твое-то знаем, тоже, не первый год идем на Мурман-от, а богат вон ты — так и ежовист, ни с какой де тебя стороны не ухватишь».
— Не обидь, — говорил он уже вслух, — вечные за тебя Богу молельщики: возьми в коршики-то!..
— В коршики, сказал, не возьму; есть уж. До коршиков-то тебе надо еще раз пяток съездить туда, да тогда уж разве. А то как тебе довериться! И ребята, пожалуй, с тобой не пойдут: им надо по знати, а ты еще и весельщиком не стаивал,
— Вели: состоим! Нам это дело в примету: у тебя вот, на пятую вёшну иду!
— Не, Степан, остань ты — остань: и не обижай ты меня по-пустому.