Паноптикум

Однажды Эдди уговорил старика попозировать ему за бутылку виски. Бек был сварливой и необщительной моделью. Присев на замшелое бревно, он уставился на Эдди совсем как его волк и исчез в лесу, как только съемка была закончена.
В тот вечер, когда Митс неудержимо рванул в лес за какой-то добычей, Эдди в конце концов нашел его на одной из прогалин. Бека не было видно, оленьих следов тоже, но кто-то там явно побывал. По лужайке тянулась сырая полоса, словно река проложила дорожку среди триллиума и лапчатки. Хотя Эдди никого не обнаружил, у него было ощущуние, что за ним наблюдали.
В последнюю субботу марта Эдди устроился с удочкой на берегу реки. Свою мастерскую он оставил еще затемно, а ловить рыбу начал с первыми проблесками зари. Небо над Гудзоном постепенно затягивало розоватой дымкой. Эдди принес с собой в старом жестяном ведре червей и накрошенный хлеб. Он не любил рыбачить на Гарлеме, где и без него рыболовов было пруд пруди, – на Гудзоне, хоть и усеянном лодками любителей устриц, все-таки было не так многолюдно. Недавно построили несколько мостов через обе реки, и было ясно, что в скором времени от дикой природы здесь ничего не останется, как это случилось с Челси, превратившемся в сплошную мостовую.
Сквозь молодую листву лжеакаций Эдди разглядел на берегу чуть ниже по течению Бека с удочкой. Тот, оглянувшись, кивнул ему. Эдди кивнул в ответ, думая, как бы сохранить дистанцию. Голландец отпугивал всех новоявленных пришельцев винтовкой, и поговаривали, что он поклялся убить всякого, кто станет охотиться на такие быстро исчезающие виды животных, как койоты, лисы и огромные беспокойные дикие индейки. За территорией, прилегающей к Вашингтон-Хайтс, начинались холмы Хадсон-Хайтс, самые высокие на Манхэттене, поднимающиеся на 265 футов над уровнем моря. Хотя подземка уже достигла этих мест, там еще сохранилась старинная деревушка Инвуд и попадались отдельные фермерские постройки, включая и дом, некогда принадлежавший Одабону [15]. Эдди разделял недовольство Бека непрекращающейся застройкой Манхэттена. Повсюду вырастали многоквартирные дома. Строители начали засыпать овраги, спускавшиеся к Спайтен Дайвилу, одному из рукавов Гарлема, а в них вили себе гнезда сапсаны. Бригады рабочих подвозили камень и цемент на берега Гудзона, чтобы укрепить их на случай подъема воды. В небольших заводях ютились плавучие домики, чьи обитатели стирали белье и мыли посуду щелочным мылом, оставляя жирную желтую пленку вдоль всего берега.
Эдди обвязал шею Митса веревкой, чтобы питбуль не кинулся к голландцу и не помешал ему. Рыбака на реке лучше оставить в покое, особенно если он, подобно Беку, избегает общества. Поднялся ветер, и вода покрылась рябью. Эдди переместился на впадающий в реку ручеек с прозрачной водой и, присев на корточки, поднял воротник. Вскоре ему повезло, на удочку попалась форель, которая долго героически сражалась, пока не выбилась из сил. Она оказалась таким великолепным экземпляром, что Эдди не мог обречь ее на смерть от удушья среди травы и, зачерпнув ведром воды, кинул рыбу туда. Плененная форель стала яростно биться о стенки ведра, но в конце концов затихла на дне живым серебристым сгустком.
Эдди установил камеру на деревянной треноге. Он не был уверен, что сохранил способность сделать настоящий снимок после поденщины, которой он занимался для газет. Если он действительно неспособен на это, то винить было некого, кроме самого себя. Он вспомнил клятву, которую давали члены еврейского профсоюза перед тем, как объявлять забастовку: «Да отсохнет у меня рука, которую я поднимаю за наше общее дело, если я его предам!» Возможно, он предал свое искусство и того мастера, каким, по мнению Мозеса Леви, он мог стать. Фотография рыбы могла получиться удачной, и Эдди волновался, хватит ли у него мастерства это сделать. Если он не передаст все оттенки светотени, на снимке выйдет лишь ведро с мутной водой. Если же он не проникнется участием к объекту, это будет лишь пойманная рыба в ведре и больше ничего.
 
Отшельник завернул свой улов в газету и стал пробираться по берегу к ручью. Эдди выругался про себя – он хотел побыть в одиночестве. Но Бек топал прямо к нему, приминая папоротник своими тяжелыми зашнурованными ботинками. Эдди пожалел, что дал тогда голландцу бутылку виски, – это положило начало их знакомству и предполагало задушевные разговоры, которых он совсем не желал.
Бек наблюдал за тем, как Эдди фотографирует рыбу. Когда он закончил, голландец с озабоченным видом заглянул в ведро. Борода у него была длинная и косматая, он предусмотрительно надел теплое пальто. В городе было достаточно тепло и без него, но здесь, у реки, слабые солнечные лучи не разгоняли холод, поднимавшийся от воды.
– Тебе следует отпустить эту подругу – и для ее блага, и для твоего собственного.
– Это почему же? – спросил Эдди, не поднимая глаз и упаковывая фотоаппарат. Ему приходилось иметь дело с душевнобольными. Лучше держаться от них подальше, не встречаться с ними взглядом и по возможности не выслушивать историю их несчастной жизни.
– Ты ее сфотографировал, – произнес Бек торжественно. – Теперь ты отвечаешь за ее душу. Отпусти ее в реку, или она заведет тебя куда не надо.
Эдди с трудом удержался от смеха. Он не такой дурак, чтобы поверить, что душа объекта переходит на снимок и что рыба обладает такой же ценной душой, как и человек.
– Фотоаппарат никак не связан с душой. Иначе я был бы в ответе и за вашу тоже – я же вас фотографировал.
– А может, потому я и разрешаю тебе шататься тут беспрестанно, – задумчиво ответил Бек. – Когда-то тут было столько рыбы, что можно было перейти реку по их спинам, не замочив ног. А потом появились лодки и сети, и теперь приходится довольствоваться жалкими остатками. Потому я и прогоняю людей. Я имею полное право тебя пристрелить, но теперь, хочешь не хочешь, мы в этом деле вместе.
– Еще чего! – вырвалось у Эдди. С его точки зрения, единственное, в чем они были вместе, – это болотистый лес. Однако он тут же прикусил язык и не стал развивать эту мысль, заметив под полой у голландца винтовку. Когда он занимался съемкой на месте преступления, то обращал внимание только на бесформенное тело и на черную кровь, которые надо было отразить на фотографии. Он был беспристрастным наблюдателем и не задумывался над тем, что испытывал человек перед смертью, пересыхало у него в горле или нет, были ли руки влажными и падал ли он на колени, умоляя о пощаде. Теперь его собственные руки похолодели от страха, а в горле пересохло, однако он все же выдавил из себя:
– Но я, конечно, рад, что я тут не посторонний.
Не успел Бек ответить, как Митс рванулся, освободившись от веревочного поводка, бросился к отшельнику и стал радостно тереться о его ноги.
– Это что еще за фрукт? – спросил тот, удивленный столь дружелюбным поведением пса.
– Сначала предполагалось, что он будет бойцовой собакой, затем его бросили на корм рыбам, – ответил Эдди, перекинув удочку через плечо. Если вдруг подозрительно-агрессивная сторона натуры Бека возьмет вверх, от него можно будет защититься хотя бы удочкой. – А теперь это моя собака.
– Он больше похож на кролика. Мой пес проглотил бы его одним махом.
– Ну, в таком случае хорошо, что его тут нет.
– Да, для тебя хорошо. Он ведь волк.
Чтобы ублаготворить старика, Эдди предложил ему форель.
– Возьмите ее в подарок от меня.
Бек показал мокрый газетный сверток с пойманной рыбой. Его улов был явно богаче, чем у его молодого соотечественника.
– У меня есть своя. И виски тоже свой. – Он показал Эдди побитую фляжку, заткнутую за пояс. При этом обнажилась блеснувшая металлом винтовка.
Эдди вдруг пришло в голову, что, умри он сейчас на этом речном берегу, некому было бы скорбеть об этом, кроме его пса. Из людей же никто не знал, жив он или нет, и никого это не заботило. Наверное, это означало, что он ведет никчемную жизнь, тем не менее прощаться с ней ему не хотелось. Об этом говорило его тревожно бьющееся сердце, едва не ставшее беззащитной мишенью безумного стрелка, об этом говорили зеленеющие вокруг деревья и журчание воды в реке, – всё живое чудо природы, расстаться с которым было невозможно. Он ответил старику, глядя прямо на него:.