Паноптикум

В Дримленде я больше всего любила стоять где-нибудь в углу громадного танцевального зала, сооруженного над железным пирсом, и наблюдать за танцующими влюбленными. Они были очень красивы, каждая пара была неповторима. Танцевали в основном под прекрасные романтические арии Энрико Карузо и под популярную тогда песню в исполнении Фрэнка Стэнли «Я хочу то, что я хочу, когда я хочу это» [23]. Океан блестел, освещенный звездами, которые в таком количестве усыпали небо над головой, что никто никогда не смог бы их сосчитать. Посетители вопили в металлических вагончиках, носившихся по «американским горкам», или целовались по углам. Многие вели себя в парке так, словно этой ночью должен был наступить конец света, и мечтали только о том, чтобы их потрясли до глубины души и напугали до полусмерти, женщины отдавались первым встречным.
Тем же летом, когда я бегала в Дримленд, я решила прочитать «Джейн Эйр», чтобы понять, почему мистер Моррис воспылал такой любовью к этому роману. Морин разрешила мне читать книгу только в ее присутствии, так как она буквально тряслась над ней и завернула в плотную бумагу. Оно и к лучшему: отец не одобрял женщин-писательниц и уж точно не одобрил бы мисс Бронте. Должна признаться, роман произвел на меня неоднозначное впечатление. Я понимала, что должна сочувствовать героине, сироте Джейн, которая была примерно того же возраста, что и я, и не имела друзей. Я даже взяла ее имя, когда отправлялась гулять по ночам. Но больше всего меня интересовала и вызывала у меня сочувствие запертая на чердаке сумасшедшая женщина. Теперь мне было ясно, что именно ее история так подействовала на мистера Морриса, что, закончив читать книгу, он тут же убежал из дома. Если я когда-нибудь полюблю человека, подумала я, то хорошо бы такого, который, как и я, хотел бы, чтобы роман закончился иначе, и первая миссис Рочестер сбежала из плена.
– Твое сердце разбито? – спросила я Морин, возвращая ей книгу. Человек-волк исчез из нашего дома уже больше двух лет назад. После этого Морин пребывала в меланхолии. У нее на глазах часто выступали слезы, но она утверждала, что так на нее действует запах зеленого лука, который заполонил не только наш двор, но и весь Бруклин. Я и не подозревала, что недавно мистер Моррис тайно вернулся в Бруклин и живет в нескольких милях от нас.
– Ты полагаешь, у меня есть сердце, которое может разбиться? – спросила она совершенно серьезно.
– Да, полагаю, – ответила я твердо. – Не может быть, чтобы ты не беспокоилась за мистера Морриса.
Морин села рядом со мной. Я никогда не могла понять, почему люди на улице глупо ухмыляются при виде нее или смотрят на нее с отвращением. Птицы разноцветны и все равно считаются красивыми, почему с Морин должно быть по-другому? Шрамы и пятна на лице были ее неотъемлемой частью, которая значила не больше и не меньше, чем ее рыжие волосы и карие глаза. Иногда мне казалось, что ожоги на ее лице и шее появились из-за того, что ее закидали горстями солнечного света, и теперь ее душа излучает этот чудесный свет.
– Мистер Моррис способен позаботиться о себе, – сказала Морин с уверенностью. Мне тем не менее было его жалко.
– Жаль, что он не взял меня с собой, – сказала я.
Морин взяла мою руку в свои. Теперь, задним числом, я думаю, ей было неприятно, что она не говорит мне всей правды, но она всю жизнь оберегала меня и не хотела посвящать меня в тайны, которые отец мог у меня выведать. Я была без перчаток и импульсивно хотела вырвать руку и спрятать, но Морин крепко держала ее.
– Наверное, я сделала для тебя не все, что могла, – произнесла она печально.
Я стала убеждать ее, что это не так. Она была единственной, кто заботился обо мне практически с самого моего рождения. Это Морин учила меня ходить. Это она сидела у моей постели, когда я в детстве болела, она прикладывала холодный компресс к моему лбу и поила меня с ложечки настоем ромашки, если я была слишком слаба, чтобы пить из чашки. Она побуждала меня учиться читать, в то время как отец говорил, что из-за своего дефекта я не смогу писать. Морин тоже не умела писать, но впоследствии я научила ее читать достаточно хорошо, чтобы понимать письма и кулинарные рецепты. Она говорила, что это великое умение. Я рассказывала ей обо всем, обо всех моих страхах и ночных кошмарах. По крайней мере, раньше. В последнее время я стала держать некоторые свои мысли при себе и признавалась не во всех поступках. Но меня мучила совесть из-за того, что я утаиваю что-то от Морин, – она всегда была так добра ко мне. И вот на этот раз я набралась храбрости и рассказала ей о своих похождениях в Дримленде. Я сказала, что гуляю там в толпе и наблюдаю за танцующими, что называю себя Джейн и что, проходя мимо статуи «Сотворение мира», чувствую себя совсем другим человеком.
 
Я ожидала, что она рассмеется, ибо она была бунтарем по натуре и терпеть не могла всякие правила и ограничения. Часто, когда мы были одни, она ворчала и жаловалась на отца, высмеивая его строгие манеры и чрезмерную внимательность к деталям, особенно в отношении одежды. Он и вправду был денди и любил кашемир и шелка. Морин безупречно подражала ему, имитируя его произношение и отрывистую манеру говорить. Она так правдоподобно изображала холодный стеклянный взгляд, каким он смотрел, когда гневался, что казалось, будто она действительно испытывает те же чувства. Я думала, она и сейчас изобразит что-то подобное – например, как он отвешивает официальный поклон, приветствуя посетителей. Но вместо этого Морин рассердилась. Она заявила категорическим тоном, что я не должна больше ни разу удирать в Дримленд.
– Ты не представляешь, на какую неприятность ты можешь нарваться. Один лишний шаг – и ты пропала. Обещай мне, что не будешь бродить по ночам.
Меня поразила тревога, с какой она говорила. Вдали слышался голос отца, отдававшего последние распоряжения перед закрытием музея на ночь. Зрителей было мало, как обычно бывало к концу дня в последнее время, так что вечерние представления были отменены. Признаком осени были для нас не пожелтевшие листья на деревьях, а поредевшие толпы на улицах, исчезавшие до следующего сезона.
– Ну хорошо, не буду, – покорилась я.
Однако это Морин не убедило.
– Я сама буду следить за тобой, – сказала она и, взяв меня за подбородок, пристально поглядела мне в глаза. – У тебя уже были месячные?
Я ответила, что были.
– Я так и думала. А мне ты ничего не сказала. – Она была явно расстроена, что я не сообщила ей об этом. – Итак, ты стала женщиной и должна вести себя соответственно. – Перейдя на столь интимные темы, она понизила голос. – Если ты когда-нибудь решишь уйти из этого дома против воли Профессора, знай, что обратного пути у тебя не будет. Мы не такие люди, как все остальные, Кора. Они никогда не поймут нас.
Вечером я сидела в одиночестве у окна своей комнаты, обдумывая слова Морин. На Сёрф-авеню я увидела Малию, Девушку-бабочку с ее матерью. Мать бережно обнимала ее рукой. Они прошли ферротипическую студию на углу, где можно было сфотографироваться на фоне картонного морского пейзажа. Свой оранжевый костюм Малия оставила в музее, грим – сурьму для подведения глаз и румяна, воспроизводящие рисунок крыла бабочки-данаиды, – смыла под краном на заднем дворе, так что лицо ее стало округлым и миловидным. На ней была клетчатая накидка, скрывавшая, что у нее от рождения нет рук. С моего наблюдательного пункта она выглядела абсолютно нормальной девушкой. Они с матерью растворились в толпе, и я с завистью вздохнула.
Однажды вечером дверь моей спальни распахнулась. На пороге стоял отец. Он был в баре и источал запах рома, напоминавший мне о формальдегиде. Запах был мне неприятен, я и в дальнейшем никогда не могла пить ром, даже по праздникам в виде подслащенного пунша. Я читала в постели при свете свечи и, услышав шаги отца на лестнице, быстро спрятала книгу под одеяло. Но отца не так-то легко было обмануть. Он тут же углядел книгу и вытащил ее. К счастью, это были трагедии Шекспира – великая литература, которую он одобрял, – а не Эдгар По или Шарлотта Бронте. Но это вовсе не значило, что отец был удовлетворен. Он сказал, что, подходя к дому, увидел свет в моей комнате и побежал ко мне. Он торопливо загасил свечу пальцами и строго-настрого запретил мне впредь зажигать ее в постели. Я думала, что весь этот ажиотаж вызван заботой о моей безопасности, но он нещадно выругал меня за то, что я рискую сжечь по неосторожности его музей. Он назвал меня беспечной эгоисткой, которая может уничтожить дело всей его жизни. Я должна прилагать усилия и честно выполнять свою долю работы, иначе музей не выживет под натиском новых модернизированных аттракционов. Отчитывая меня, он крепко держал в руках мои запястья. Мне невольно вспомнился его самый знаменитый фокус. Мысленно я поблагодарила Морин за то, что она велела мне оставаться дома. Мне очень повезло, что отец не обнаружил в постели вместо меня сверток одежды. И без того наутро у меня были синяки на запястьях.