Паноптикум

Бек велел мне уничтожить его хижину, когда его не станет. Он говорил, что скоро старый Манхэттен исчезнет, и, похоже, был прав. Деревни на возвышенностях Верхнего Манхэттена уже сливались друг с другом, город разрастался к северу. Скоро последние леса здесь исчезнут, уступив место особнякам и небоскребам, автострадам и тротуарам. И никто не будет знать, что когда-то здесь находили пристанище олени, и койоты бродили по ночам, и волки добирались сюда по льду в зимние месяцы, когда реку сковывал мороз.
Верный пес-волк сходил с ума на цепи. Очевидно, он видел, как убивают хозяина, и не мог ему помочь. Я боялся, что он набросится на меня, но, когда я спустил его с цепи, он кинулся в лес, на свободу – как и хотел старик.
Затем, следуя наказу Бека, я сжег дотла его хижину. Моя сломанная рука болела все сильнее, как и мое сердце, но я упрямо продолжал работу. У меня была в запасе целая бочка дождевой воды на случай, если бы огонь начал распространяться в стороны. Хрупкое строение горело исправно. Я видел достаточно пожаров в своей жизни и надеялся, что это последний. В заключение я полил водой угли, чтобы они не разгорелись.
Начинало темнеть, но я не боялся этого леса. У меня было чувство, будто я получил его в наследство на тот срок, который ему остался. И тут я увидел, что сквозь дым на меня смотрит волк отшельника. Если кто-нибудь и мог понять, кем я был и как я жил, так это он. Мы оба не могли вернуться к той жизни, которая была нам уготована. Бек хотел отпустить волка на свободу, но не было пространства, где он мог бы свободно жить. Хозяина у него тоже теперь не было, и он стоял в растерянности между двумя мирами. Я окликнул его, и он подошел ко мне. Я пообещал, что позабочусь о нем. Мы пошли в город вместе, немного опасаясь друг друга, но тем не менее рядом.
Когда мы дошли до оживленных улиц, я нашел валявшуюся на обочине веревку и обвязал ее вокруг шеи волка, чтобы он не бросился наутек от экипажей и автомобилей. Однако он был удивительно спокоен. Лошади в конюшне запаниковали при виде его, но он не обратил на них внимания, как и на Митса. Он сразу забрался под стол, устроив себе там нечто вроде норы. Не знаю, было ли у него какое-нибудь имя. Я дал ему имя Норд и, думаю, что Бек одобрил бы его, потому что голландцы назвали Гудзон Северной рекой, когда впервые поселились здесь и стали преобразовывать дикую природу согласно своим предпочтениям, называя по-своему все, что видели вокруг.
 
Май 1911
 
ОНИ РЕШИЛИ похитить тело во время дневного представления, так как в толпе легче пройти незаметно. Внимание Профессора будет отвлечено посетителями, и никто не будет ожидать кражи средь бела дня – если это можно назвать кражей.
– Опытные кладбищенские воры лучше бы с этим справились, – посетовал возница, ибо даже он, при всем своем криминальном прошлом, чувствовал себя не в своей тарелке.
– Ну так станем кладбищенскими ворами, – угрюмо отозвался Эдди.
– А как, позволь спросить, мы попадем в подвал?
Эдди показал вознице ключи, которые дала ему Коралия, и тот ухмыльнулся.
– Вижу, я недооценивал тебя, братишка. Не буду уж спрашивать, откуда они у тебя.
Они договорились, что в этот день – но никогда больше – будут действовать сообща, а потом забудут об этом и никогда не станут об этом говорить.
– Зачем зашивать рот убитому? – спросил Эдди, когда они ехали на место преступления.
– Это знак, предупреждение. «Не задавай лишних вопросов».
– Так поступили с Ханной, утонувшей девушкой.
– У нее не было никакой нитки, я же видел.
– Ее вытащил один добрый человек. Его тоже убили – возможно, как раз за это.
– Наверное, он все-таки знал что-то, что ему знать не полагалось. Или убийца думал, что он знает.
Эдди вспомнил рассказ отшельника о том, как он наблюдал за человеком, застрявшим в болоте. Может быть, это и был тот, кто бросил Ханну в воду?
– Если даже и так, меня это не остановит, – заявил Эдди.
– Не сомневаюсь. Ты же упрямый, – усмехнулся возница.
 
– Это у нашего народа в крови. Если бы мы не были упрямы, нас всех давно бы уже уничтожили.
Упрямство Эдди проявлялось, в частности, в том, что он не желал примиряться с вердиктом врача, согласно которому его правая рука могла навсегда остаться неполноценной.
В настоящее время, однако, травма давала о себе знать, и Эдди спрятал камеру в шкаф. Ее отсутствие он ощущал даже острее, чем невозможность действовать сломанной рукой.
Он не ожидал, что возница окажется таким общительным и здравомыслящим.
– Ты, похоже, в себе уверен, – заметил Эдди. – Мы знакомы достаточно давно, и я думаю, пора уже мне узнать твое настоящее имя.
Возница бросил на него хитрый взгляд.
– Зови меня Истмен, это вполне настоящее имя. Не хуже, чем Эдди, во всяком случае. Имя не имеет значения. Бог знает, как призвать нас к себе, когда решит, что уже пора, и это главное.
Остальную часть пути они в основном молчали и думали каждый о своем. Эдди боялся оставлять Митса наедине с волком и запер его в лошадином стойле, теперь у него в ушах стоял жалобный скулеж, которым пес его провожал. Но на улицах Бруклина мысли обоих неизбежно обратились к тюрьме на Реймонд-стрит. Это было старое викторианское здание с башней, сырое и невыносимо холодное. Там, по слухам, сидели самые отъявленные преступники, а крысы были самыми крупными и злобными во всем Нью-Йорке.
– Я уже отсидел свой срок, – размышлял возница, – и лучше покончу с собой, чем опять пойду за решетку. Пять лет жизни псу под хвост. Сидишь там, смотришь на реку, и тебе кажется, что ты никогда уже не выйдешь на волю. Когда мы покончим с сегодняшним делом, я, наверное, запишусь в армию. Для такого человека, как я, там самое место.
– А как же ты обойдешься без трубки? – спросил Эдди, постаравшись обозначить пристрастие собеседника к опиуму как можно эвфемистичнее.
– Не хочу больше быть рабом вредных привычек. Переключусь на джин.
Оба рассмеялись.
– А ты что собираешься делать? – спросил Истмен.
– Как только выполню то, что обещал, вернусь к Коралии – если она примет меня. – Он заметил недоверчивое выражение возницы. – Думаешь, не примет?
– Я думаю, решать будет не она.
– Должна она, и будет она, – отрезал Эдди.
– Перед этим тебе придется как-то избавиться от него, – заметил возница. – Я его хорошо знаю: он своего не отдаст.
Все утро Коралия не отходила от окна. Она успела вернуться с Манхэттена до того, как пришел отец, но человек, нарушающий установленные Профессором правила, рано или поздно обречен понести наказание.
– Ты что-то нервничаешь сегодня, – заметила Морин. Они жарили пончики, чтобы подать их к чаю «живым чудесам», и Коралия так энергично шлепнула тесто на сковороду, что масло брызнуло во все стороны и едва не обожгло их.
– Весенняя лихорадка, – объяснила Коралия.
Морин искоса бросила на нее взгляд.
– И это все?
Коралия постаралась отвлечь внимание служанки от состояния ее нервной системы с помощью комплимента.
– Я плохой повар, не то что ты. Как ты ни старалась меня научить, все без толку.
К счастью, дел было много, и Морин некогда было докапываться до истины. К тому же вскоре ей надо было становиться у входа в музей в качестве билетерши. За Коралией никто не следил, и в назначенный час она смогла беспрепятственно выйти во двор. Эдди был уже там и прятался за кустом гортензии. Морин добавляла в почву уксус, чтобы усилить синеву, и цветы сливались с голубым небом. Как только Коралия увидела его, она испытала то же чувство, какое охватывало ее перед прыжком в речную воду: внутри нее что-то раскрывалось и наполнялось трепещущим ощущением земли и воздуха. Она подошла к Эдди и встала рядом с ним на газоне. Ему казалось, что она пахнет солью и какими-то очень вкусными леденцами. Коралия же сразу воспринимала его целиком – форму его рук и головы, широкие плечи, темные глаза с золотистыми искорками, которые смотрели на нее так, словно она не была монстром от природы и не жила как монстр.