Парфюм в Андорре

— Обратитесь в Астрологическое общество, — посоветовал я, собирая вещи. — И меньше пейте в жару, тогда не будет мерещиться всякое…
Песок начал остывать, косые лучи солнца почти не давали загара, занятых лежаков заметно поубавилось — многие расходились по домам.
Четыре девушки продолжали перебрасываться ярким желто-зеленым мячом у самого края волнореза. Почти обнаженные, тонкие, гибкие, длинноногие. Если бы они вдруг свалились в море… Не здесь, где полно народа и сколько угодно спортивных парней, способных мигом превратить пустячную неприятность в повод для знакомства.
Мрачный пустынный берег, зловещие блики на днище перевернутой шлюпки, вода, безжалостно захлестывающая легкие, отчетливое ощущение неминуемой смерти, отчаяние последних мгновений…
Возникшая картина была плоской, двухцветной и, как всегда, дьявольски правдоподобной. Конечно, я бы вытащил всех четверых, но есть жестокое дополнительное условие: спасти можно только одну, больше не успеть, даже превратив кровь в пар и перервав мышцы. И твоя жизнь не козырь в этой игре — самопожертвование ничего не изменит. Они все одинаково далеко от берега, иначе все было бы просто — решал случай, слепой рок, судьба. Только одну! Которую? Ту, что громче кричит? Или ту, что сильнее колотит по воде? А может, ту, которую уже накрывают волны? Решай, и спасенная будет жить — молодая, красивая, привлекательная, — а остальные… Девушки смеялись, дурачились, не подозревая, что через секунду обольстительные тела трех из них начнут синеть и раздуваться, превращаясь в бесформенные резиноподобные трупы утопленников, погибших по моей вине.
Видеть этого я уже не мог и быстро пошел прочь, инстинктивно тряся головой, чтобы отогнать наваждение.
Но в чем состоит вина человека, поставленного обстоятельствами перед убийственной в своей простоте дилеммой: одна или никто? Останови я сейчас любого прохожего, растолкуй ему суть вопроса, он скажет: ерунда, шуточки подсознания, бросай пить, парень, и не увлекайся зеленым дымом, а в жизни такого не бывает! И останется только улыбнуться в ответ, если бы я еще умел улыбаться.
Понять меня мог лишь кто-то из наших. Когда доходишь до предела, больше всего нуждаешься в единомышленнике, чтобы со стороны услышать подтверждение правильности, полезности и гуманности работы, веру в которую начинаешь терять. Поэтому я так ждал условленного времени и так боялся его.
Горик на связь не явился, и это могло означать только одно. Вопреки всем правилам я три часа ждал его в кафе, чувствуя, что из меня вынули позвоночник, но все же на что-то надеясь. Сидел как ни в чем не бывало, потягивал тягучую лему — отвратительное пойло, к которому за два года так и не смог привыкнуть. Здесь меня и нашла Клайда.
На этот раз она играла роль брошенной жены, скорбная, поникшая, в глазах тоска.
— Куда ты пропал? — убито произнесла она. — Я измучилась, потеряла покой… А тут еще эти звезды… Я три ночи не сплю, схожу с ума…
Даже сейчас мне было приятно на нее смотреть, низкий чувственный голос обволакивал сознание и трогал затаенные в глубине души струнки, вызывая щемящую грусть.
— Ты же знаешь, как я тебя люблю, мне никто не нужен, я не могу жить без тебя…
Если бы это было правдой, все обстояло бы по-другому. Легче бы переносилась оторванность от дома, иссушающие мозг нагрузки, тяжкое бремя решений, колоссальное нервное напряжение каждого дня. И плевать бы мне было на многочисленных ищеек, филеров, агентов, сыщиков разных мастей и на все Специальное бюро в целом. Конечно, я не смог бы полностью открыться ей, но знаю наверняка — было бы легче. Я перестал бы терзаться, метаться в кошмарных снах, исчезли бы эти проклятые, безжалостно обвиняющие двухцветные плоские картины. Я бы мог продуктивнее работать, прошла бы изнуряющая усталость, да и энергетический ресурс организма не снизился бы до предела… Но она лгала. Как всегда умело и изощренно.
Интересно, в силу какого великого закона подлости и несправедливости из миллиардов женщин двух миров дрянью оказалась именно эта — самая близкая, необходимая и значимая? Ответ прост и стар, как фраза: «Предают только свои». Но одно дело — знать что-либо абстрактно, и совсем другое — испытывать на своей шкуре. Мучиться, путаться в самых невероятных догадках, пытаться разобраться в многочисленных странностях поведения, расхождениях слов и поступков, недоумевать мелким и как будто безобидным несуразностям, оговоркам. Никогда бы не поверил, что со мной такое случится! Образ любимой женщины двоился, а я, уподобившись новичку-наблюдателю, тер стекла бинокля и крутил винт фокусировки. Не мальчик — опыт, специальная подготовка, неплохое знание психологии. И не распознал в ней двуличия, порочности, лицемерия! Мог ли кто-нибудь из моих учителей предположить, что возможна такая слепота, когда способность к анализу внутреннего мира другого человека утрачивается начисто? А сам я мог подумать, что докачусь до использования особых способностей в личных целях, нарушив нормы, которые всегда казались незыблемыми?
 
— …Я искала тебя по всему городу, ходила на старую квартиру, но никто ничего не знает…
Тонкие черты лица, узкий чувственный нос, прекрасные карие глаза. Теперь, когда я знал правду, все ее потуги казаться порядочной женщиной могли вызвать только презрительную усмешку. Но мне не хотелось усмехаться, не хотелось ругать себя за глупость, не хотелось читать холодную расчетливость в ее взгляде. Не приняв меня всерьез, она проиграла, ибо я мог дать ей больше, чем кто-либо другой на этой планете. Но я проиграл тоже, потому что продолжал ее любить. Мне нельзя было с ней сегодня встречаться, никак нельзя!
— …Если бы ты знал, что у меня на душе, о чем я думаю…
Ну что ж, разом больше, разом меньше…
— О Гребковском. Устроит ли участок для домика в центре Безмолвной рощи, как обещал. И хватит ли ему того, что уже получил, или надо будет еще добавить деньгами. — Я никогда не видел Клайду растерянной и сейчас, глядя, как меняется ее лицо, обрадовался волне злости, стирающей ненужные чувства. — Эта мысль не на переднем плане, но по важности превосходит все остальные!
Я сумел выдержать паузу, пронаблюдал, как она сменила амплуа, надев маску оскорбленной невинности, и вышел на улицу. Больше всего мне сейчас хотелось застрелиться.
— Сколько времени? — Дорогу заступил плюгавый человечек с незапоминающимся лицом. Кажется, пьяный.
— Пять.
До главной встречи целых три часа.
— Спасибо.
Мне не понравился его взгляд — слишком пристальный для случайного прохожего. Если пойдет следом…
Он ввалился в бар. Ничего не значит, мог передать меня напарнику. Вот подтянутый мужчина в строгой одежде. Почему он здесь стоит?
Я свернул за угол, вышел на прямой широкий проспект, смешался с толпой, незаметно огляделся. Так-так, ага, вот оно! Два парня, студенты в одинаковых спортивных маечках, кажется, я их уже видел… Кольцо сжимается? На подобный случай у меня обширный арсенал всяких приемов, но… Я прислушался к себе. Сейчас я не в состоянии воспользоваться ни одним из них. Остается самое примитивное.
Высокая арка, вымощенный кирпичом двор, узкая задняя калитка, глухая улочка, еще один проходняк, низкий деревянный штакетник… За мной никто не гнался. Это тоже ничего не значит: при квадратно-сетевом наблюдении исключена всякая беготня, крики, суматоха. Правда, метод сложный, дорогой, требующий большого количества высококвалифицированных сотрудников, и потому применяется редко, только при охоте на очень крупную дичь. Но я, несомненно, считаюсь такой дичью.
Переулок круто поворачивал направо. Безлюдно, только в середине квартала, возле уютного старинного особняка, прогуливается женщина. Интересная, высокая, в глухом, отливающем красной медью шелковом балахоне от горла до щиколоток — последний крик моды. Что делать такой даме на пустынной окраине? Нет, это неспроста!
Поворачивать назад не имеет смысла, я только подобрался, прикидывая расстояние до массивной двустворчатой двери в чисто выбеленном фасаде. Сколько человек стоит за ней?