Краткая история семи убийств
Чикаго. Он ведь сидел дома, тот перчик, верно? Сидел, забившись в углу квартиры, и не отвечал на звонки; паренек, который терпеть не мог кроватей. Должно быть, ежился там, как какая-нибудь пичуга в уголке папашина логова, пытаясь представить, как он этого самого папашу укокошит, совершит поступок, так сказать, pro bono [258]. Понятно, что вышло тогда несколько по-топорному. Грубо, дерзко; а я ни во что особо не вдавался, действовал на автомате. И глупо как-то. А ведь меня кто только не предупреждал, ставя мне на вид мою якобы запальчивость и то, как мне коротит мозги. Годами предостерегали. Даже папашка мой, который считал, что для драки у меня кулачки мелковаты.
Или взять тот второй приварок на Саутсайде, когда я устранял счетовода банды; угол 48-й и 8-й. Тоже все шло, мягко говоря, не как задумано. Этот поц оказался такой горой сала, что пули в его жировых глыбах просто застревали, а он, это чудище, сидел и хохотал. Я даже не сразу сообразил (ох, как он меня крыл – и «тушканчиком», и «цуциком», и «киской мяучей»), что шмалять надо в голову. Но даже после того, как пуля шваркнула ему прямиком в левый глаз и вынесла затылок, обдав спинку кровати и стену кровавой кашей, он так и продолжал гоготать.
Я стрелял и стрелял, придвигаясь шаг за шагом, пока на плечах у него не остался лишь обрубок шеи с жидкими кудряшками. Но его хохот преследовал меня по всей Восьмой улице: я все бежал и не мог от него оторваться. А когда прискочил к себе на квартиру, меня бил колючий озноб вперемешку со смехом, который словно вскипал у меня под кожей. Роки притронулся ко мне, а я схватил его и порывисто прижал к стене. А затем отпустил и дал ему раздеть меня, как ребенка, отнести в ванную и поглаживать мне голову, пока ванна наполнялась теплой водой. «Тихо, бэби, я легонько», – повторял он всю ночь. Что выламывало: когда меня прет, «легонько» – это последнее, чего мне хочется.
И вот я стою и роняю кал во Флэтбуше. Дурь неимоверная, а все из-за того гребаного педрилы, который ко мне приклеился; просто-таки навязался парню, который убивает людей, а рано или поздно посчитается и с тем, с кого все началось и который толкнул этого парня на скользкую, блин, дорожку. Так что глумитесь до поры. А уж я, как придет время, проделаю пулей дыру в этом гребаном мире козлов и извращенцев, тех, кто подлавливал меня за подглядыванием на ребят в душе, а в спортзале сдергивал с меня полотенце, открывая всем на обозрение мой стояк.
Ладно, хватит. Если продолжать в таком духе, можно не справиться с задачей, а это исключено. И остается ждать, когда снова отзвонится Гризельда. Или покажется один из Гаваек (она наверняка подослала одного отследить, как я выполню задание, а затем зачистить следы – то есть меня). Возможно, это будет Розовая Гавайка (он, похоже, знает здесь наперечет все клубы), который, может статься, отпустит меня, если я у него отсосу. Даже плохой минет заставляет мужика прижмуриться в надежде, что дальше будет лучше. Ну, а мне нужна всего секунда, чтобы выхватить у него ствол и жахнуть в башку через подбородок, так, чтобы кровища брызнула в потолок. Иногда я жалею, что бросил Чайна-таун: сидел бы себе там да обчищал-угонял машины…
В десятке футов отсюда телефонная будка.
– Алло?
– Роки? Где тебя черти носят? Ты, блин, специально трубку не берешь?
– Джон-Джон?
– Я тебя набирал. И не раз.
– Да? Мне вообще-то спать пора.
– Ну, конечно. Уработался, блин, за день…
– Ну не совсем чтобы. Раздумывал, какую карточку послать на днюшку папику. Каждый год это делаю. А чего ты мне звонишь?
– А, что?.. Как тебя понимать?
– Понимать меня всегда легко. Зачем звонишь?
– Ну как. Просто.
– Ну если просто, то сейчас я смотрел один гнетущий эпизод из «Мэш» и еще более гнетущий из «Однажды за один раз» [259]. Когда включаешь, там обязательно или «Лу Грант» [260], или что-нибудь на постельную тематику. Хотя на этот раз речь шла о нерадивой девчонке с суицидальными наклонностями. Правда, это была лишь первая часть – я имею в виду «Однажды за один раз». Ну так чего ты хотел?
– Я, хотел? Да ничего я не хотел.
– Тогда мне в самом деле пора на боковую.
– Ну так, блин, ложись и дрыхни.
– А? У тебя там что, какая-то проблемка?
– Да нет у меня никакой проблемки. Ну ты, блин, даешь, а? Это ж надо: ни хрена весь день не делать и так уставать…
– Я-то думал, моя мачеха померла. А оказывается, вот она, по телефону со мной болтает.
– Шла б она куда, твоя мачеха.
– Ты меня, по-моему, не ловишь?
– Не заставляй меня смеяться в голос. Что за глупый, разъязви его, вопрос…
– Ну да, глупый. Причем если ты отвечаешь «да», то смотришься гомом.
– Это ты гом.
– Ну, а ты в таком случае двенадцатилетка. Или то, или это, для меня не принципиально.
– Тебя не волнует, что я педераст?
– Меня не волнует, что разговор принимает такой оборот. Еще что-нибудь?
– Почему ты такой, блин… Знаешь что? Нет. Нет, язви тебя, Рок.
– Ну тогда спокойной ночи.
– Спокойной… Стой! В смысле, погоди.
– Что там?
– Я… э-э… Я… ты… у тебя там с кем-нибудь было?
– Тебе-то что?
– Гребаный Рок, ну вот ей-богу!
– Да нет. Короче, ответ «нет». Хотя кому какое дело, мы ведь с тобой не сожители, да и вообще… И ты свободен на все сто, делай что хочешь. У тебя с кем-то было?
– Нет.
– Хотя, казалось бы, зачем себе отказывать… Ты там, в Нью-Йорке, где полно педиков, разных там чудаков, иностранцев, к тому же ты еще вполне молод… Ну ладно, мне пора укладываться в кровать.
– Это не твоя кровать.
– Спокойной ночи.
– Погоди.
– Господи Иисусе, ну что еще? Хочешь, типа, секс по телефону? Чтобы я застонал: «О-о, о-о, трахай меня, папочка, пока не кончишь, о-о, кончи мне на лицо, валяй меня, как суку, о-о…»
– Господи боже мой, ну неужели ты не можешь сказать что-нибудь приятное? Хотя бы раз.
– Доброй ночи.
– Пока.
Трубку я успел повесить первым: так ему, этому сучаре. Теперь сфокусироваться. Я стою на противоположной стороне улицы в ожидании, когда Ямаец выйдет наружу. Но когда это произойдет, мне точно не известно. Я даже не знаю, под силу ли эта работа одному, слишком уж много вводных приходится решать разом. Мне даже не известно, один ли он там у себя. Движения туда-оттуда на протяжении нескольких часов не наблюдалось, во всяком случае, насколько это различимо в густеющих сумерках, пока не включили фонари. Всё вслепую и вглухую, пусть даже изначально это тупая задумка Гризельды. «Завали его, и дело с концом». Легко сказать; а если это он меня завалит? То-то будет номер. Времени всего восемь вечера. Если он у себя, то не спит. Лучше всего, конечно, дождаться, когда он выйдет по своим делам, и тут-то, на улице, его и замочить. Но если он такой, каким мне его описали, один он ни за что не выйдет (для того мне, видимо, те парни из Майами и выдали «узи»). Вот как все усложняется. Остается единственно ждать подходящего часа и действовать. Накрутить «глушак». Вскрыть замок, осмотреть помещение, отмерить дистанцию и взять цель. Возможно, для того чтобы быть профессионалом, нужно всего лишь подобающе мыслить. Четко и хладнокровно, как альпинист. У меня же, наоборот, все строится на нервах. Учтите, это вовсе не моя разработка: лично я пытаюсь всего-то на несколько дней продлить себе жизнь.
Черт возьми, у какого еще киллера хранится кипа замшелой порнухи? Вообще, дело было десять лет назад, на углу «Севен-илевен» [261] в Чикаго. За день до этого я исколесил несколько кварталов, пока не нашел того, что искал. Ходил, потея в отцовом охазном кожане. Вчера, когда я присматривал место, за прилавком торчал старик с транзистором. Но сегодня там под радиохит (кажется, «Поезд любви») тихо подтаскивалась деваха в бордовой майке с надписью «Вирджиния для лохов». На меня, когда я зашел, она даже не взглянула. В углу, на дальнем конце журнального стенда, топорщилась подборка из «Пентхаусов», «Уи» и «Плейбоев». Удачно был представлен «Хастлер», так как в нем присутствовали елдаки, хотя я тогда и не сознавал, что тяготею именно к ним. Но вот за ними открывалось доподлинное раздолье: «Хончо», «Мандат», «Дюймы», «Черные дюймы» и «Прямо в ад» [262]. Увы, все запечатанные. А вот «Блубой» оказался не запечатан, и по проходу как раз никто не ходил. В какой-то момент я спохватился, кто это рядом сопит, как Дарт Вейдер, и тут понял, что это же я сам. Хотя в двадцати кварталах от дома кто ж меня застукает? В это время какой-то крендель втусовывал девке за прилавком, что Иран-де совсем от рук отбился и нашему президенту Буббе не мешало бы что-то с ним сделать. На обложке журнала красовался ковбой в шляпе, которому тень скрывала лицо, но картинно выставляла сочные красные губы, как бы целующие сигарету. «Блубой», март 1979 года. И надпись: «ВНЕ ЗАКОНА: Плохие парни, которым Этого все мало». «Тошнотик, дрыщ» – так меня, видно, клял папаша, когда однажды шарился в моей дряни в поисках мелочовки на курево и газировку с чипсами (наверное, чтобы жопа еще сильнее росла). И вот нарыл. Жаль, что меня там не было, когда он обнаружил «Члены Супер-нова», «Висящие суперчлены», «Члены: обнаженка», «Голод по членам» и «Стоячие суперхеры», где Эл Паркер [263] похож на Христа в момент эякуляции. Интересно, сорвался ли папашка на крик? Покачал ли головой со словами: «Я всегда чувствовал в этом дрыще какую-то гнильцу»? Присел, полистал и почитал? И вот я прихожу домой, утомленный своими странствиями и совершенно не ожидая разборок, и тут вдруг из комнаты, хлябая телесами, колыхает папаша с «Членами Супер-нова» на отлете и с ходу орет: