Краткая история семи убийств
– Ты мне что, об изжоге? – пошутила я последний раз за вечер. Кимми на это удостоила меня взгляда, который она или унаследовала, или переняла от матери; что-то вроде «я, признаться, ожидала от тебя большего».
– Хорошо, что ты хотя бы одета как приличная женщина, – сказала она на самый нудный прикид, который я только смогла сыскать: лиловая юбка до лодыжек, шуршащая при ходьбе, и белая рубашка внапуск. Сланцы (сложно представить, чтобы растафарианцы благосклонно воспринимали женщин на высоких каблуках). Даже не припомню, как я согласилась ехать – мне кажется, я отказывалась, но Кимми вела себя так, будто у нее горела квота на число, как у тех церковных мальчиков-зазывал с университетских кампусов, у которых вид такой, будто их высекут, если они не обеспечат в день определенное число неофитов. Забавно, право. Когда мы приехали на этот сбор в доме на Хоуп-роуд (вид у особняка такой, будто перед ним в свое время стегали кнутами рабов, – два этажа, все из дерева, окна от пола до потолка, огромная веранда), Кимми умолкла. Всю дорогу сюда она тараторила без умолку, а как только мы прибыли, то словно превратилась в монашку с обетом молчания. Рас Трент был уже здесь и разговаривал с женщиной (прошу прощения, с дщерью); больше улыбался, чем говорил, поглаживая бороду и накреняя голову то так, то эдак, в то время как его собеседница – белая, но в растаманской шапке – стояла, сцепив перед собой руки, и излагала что-то вроде утяжеленной американской версии «я та-ак рада, что я здесь». Ну а я? Я та-ак рада была наблюдать, как образцово держит себя Кимми; как она ерзает, переминается с ноги на ногу, будто не знает, пройти ли ей туда-сюда, или уйти, или дождаться, пока он обратит на нее внимание. И все это время молчит. Все женщины здесь молчали, кроме той белой, что разговаривала с Трентом. Если б не обилие красного, зеленого и золотистого, да еще джинсовых юбок, я бы подумала, что меня окружают мусульманки.
Далеко в углу три женщины, освещенные открытым огнем, готовят на нем итальянскую по виду еду. Я скована, и маяк внимания движется лишь синхронно с моей головой, поводя своим лучом туда и обратно. Ничего не могу с собой поделать: уже поглядываю на парней, а особенно на девушек из моей школы, открывших в себе истинный свет растафарианства (хотя они здесь, похоже, только для того, чтобы сделать головняк своим состоятельным родителям). Заниматься сексом с мужчиной, не пользующимся дезодорантом, или женщиной, не бреющей ноги и подмышки, можно лишь до известной поры и в известной степени. Может статься, мужским воплощением истинного растафари является мускусный бык, а женским – рыба. Женщин здесь много, и все они в движении. Постепенно я замечаю, что они чем-нибудь услуживают мужчинам – подают еду, придвигают табуреты, подносят воду, спички для раскуривания «травки», снова еду, наливают сок из больших бутылей. Освящение, раскрепощенность? Черта с два. Живи я в викторианском романе, я бы, по крайней мере, нашла себе мужчин, которые знают, что такое приличная стрижка.
Сестра все так и торчала возле меня, по-прежнему ерзая, – полный контраст с той Кимми, которая, казалось, только за тем сюда и ехала, чтобы демонстрировать свое превосходство надо мною. Как сейчас со своим телефонным звонком, семь последних минут которого я толком и не слушала (время показывали часы у меня над дверью).
– …канализировать эмоциональную энергию в сторону конструктивных расовых интересов. Массовая жертвенность. Через образование в науке, индустрии и выстраивании характера, с акцентом на массовом образовании и… и… Ты там хоть слушаешь, что я тебе говорю?
– А? Что? Извини, я тут муху пытаюсь прибить.
– Муху? Что за дрянь лазает у тебя по постели?
– Я не в постели, Кимми. И вообще, могу ли я теперь тебя так называть? Рас Трент, наверное, уже успел дать тебе какое-то другое, не рабское имя.
– Он… он зовет меня Мариам. Но это всего лишь между мной, им и теми, кто свободен.
– А-а. Ну ясно.
– И ты, сестрёна, в это число не входишь, пока не решишь обрести свободу.
– Так теперь ты вольна возвратиться в Африку?
– Вопросов нет. Эр Тэ тоже мне это сказал. Возвращение в Африку – даже не самый главный аспект философии Гарви.
«Главный аспект» – слышать такие слова от Кимми крайне нетипично. Да и от Раса Трента, на то пошло, тоже – он и «растафарианство»-то, наверное, пишет как «раст-во», чтобы покороче. Удивительно, как легко она выводит меня из себя, хотя стервозность во мне, вскипая, неизменно останавливается где-то во рту и наружу не выходит.
Чем дольше Кимми танцует вокруг какого-то вопроса, тем сильнее он, чувствуется, ее бередит.
– Ты звонишь мне по какой-то другой теме, нежели обществоведение? Так ведь, Кимми?
– О чем ты вообще? Я тебе говорю: революция первым делом начинается дома.
– То есть не в кровати?
– Это одно и то же.
Хочется ей сказать, что я устала быть единственной, с кем она чувствует себя в своей тарелке, говоря сверху вниз. В самом деле. И тогда она говорит:
– Ты грязная, мелкая лицемерка.
Наконец-то.
– Это в каком смысле?
– В таком, что ты трахаешься с ним.
– Ты это о чем?
– Ты думала, никто тебя там не заметит? Как ты ошиваешься у его дома, как какая-нибудь потаскуха?
– Я так и не понимаю, о чем ты говоришь.
– Шелли Му-Ян сказала мне, что была уверена, когда проезжала мимо, что видела там тебя. Как ты вчера днем ошивалась у его ворот. Как раз когда она ездила за своими детьми.
– Ну конечно, я такая одна: шоколадная девчонка в спальном районе.
– Когда она ехала обратно с детьми, то снова тебя там видела.
– Ты разговаривала со своей матерью?
– Я знаю, что ты с ним трахаешься.
– Трахаюсь с кем?
– С ним.
– Это не твое…
– Ну и что? И вот теперь ты поджидаешь его на углу, как проститутка.
– Кимми, тебе больше заняться нечем? Расскажи лучше в очередной раз своей матери, что это шитстема изнасиловала ее и избила ее мужа.
– Маму никто не насиловал.
– Это тебе Раста Трент сказал? Или он сказал тебе, что ее изнасиловал Вавилон? Ну давай же, скажи. Скажи мне, что он тебе сказал, потому как своего мнения у тебя ни херасеньки нет.
– Чего-чего? Что? Маму никто не насиловал. Никто не…
– Учитывая, что Рас Трент в тот момент наверняка охаживал тебя во все дыры, откуда у тебя, блин, такая уверенность?
– Он… он… он просто проверял, поняла?
– А меня он не проверял, когда клал на меня глаз?
– Если и клал, то потому, что он все еще не может забыть меня.
– Эх, Кимми, Кимми… Большинство людей забывают тебя в считаные минуты после того, как с тобой встретились.
– Жаль, что мама с папой не знают, что ты такая мерзкая сука.
– Может быть. Но зато они, наверное, знают, что ты больше не моешь себе кошелку, потому что стала растаманкой… Всё, мне на работу.
– Нет у тебя ни хера никакой работы.
– Но она есть у тебя, и почему ты на нее не торопишься? Рас Трент, наверное, обосрался, а жопу-то ему подтереть некому.
– Ты грязная, подлая сука. Под-ла-я.
Обычно я позволяю ей костерить меня, пока она не сбивается с дыхания, но чувствуется, что на этот раз я слегка переборщила. Я умолкаю, потому что чувствую, что мне хочется продолжить. Кимми не видит, что от усилия я даже поджала губы.
– И… и… и единственно, почему он тебя трахал, это чтобы проверить, крепко ли у тебя в родне друг друга любят.
– То есть дальше он возьмется за маму?
– Тэ всё мне про тебя рассказал.
– Вот именно что твой Тэ всё тебе и говорит. А ты сидишь развесив уши, и за два года тебе в голову не пришло ни единой собственной мысли. Ты хоть сама-то себя слышишь? Втюхиваешь мне о бомбоклате Маркусе Гарви, как училка-историчка. Рас Трент вешает тебе лапшу на уши, как какой-нибудь детсадовке, рассказывает тебе всякую хрень, а ты думаешь: «Хм-м, кому бы теперь все это рассказать, чтобы самой при этом возвыситься, а кого-нибудь принизить?» – и, как обычно, набираешь меня. Мне же эти твои уроки истории побоку, и до твоего Гарви мне никакого дела нет. Как и до твоего раста-бойфренда, который, наверное, в Нью-Йорк шныряет затем, чтобы насасывать там чей-нибудь клитор. И если ты, кстати, надеешься, что твой краснокожий козел-друг поможет тебе раздобыть визу, чтобы ты выяснила, чем он там реально занимается в Нью-Йорке, то, значит, ты еще тупее, чем твоя неразлучная майка «Университет Ганджи».