Числа. Трилогия (сборник)

Она боится до смерти.
Она боится меня.
  
Сара
 
Они хотят знать, какая муха меня укусила, почему я пыталась убежать. Что мне им сказать? Что сказать, чтобы не показаться чокнутой? Что я тут в очереди увидела парня, который снится мне в страшном сне? Что ночь за ночью я вижу, как мы с ним попадаем в какую-то адскую западню и он хватает ребенка — мою дочку — и тащит в огонь?!
И вот он оказался здесь, в моей новой школе. Этот дьявол. Эта тварь, которая существует только в моей голове, — вот он, тут как тут.
Так что теперь я убедилась — это не просто страшный сон. Здесь все по-другому, по-настоящему.
Вот уж все обрадуются. Папа всё им обо мне рассказал — от и до: как и откуда меня исключали, и временно, и насовсем. Теперь и здесь уразумеют: я не просто «трудная», а еще и двинутая.
Вот я и молчу. Никаких оправданий. Никаких извинений. Мне читают стандартную нотацию. Тут обо мне всё знают — из каких школ меня выгнали пинком под зад и за что именно мне там дали пинка под зад. Видимо, то, что меня сюда вообще пустили, — большая честь. Я должна считать это шансом начать новую жизнь с чистого листа.
Стою и думаю: «Ни хрена вы обо мне не знаете» — и чувствую, как жмет в поясе юбка. «Никто ничего не знает. Никто не знает всей правды».
Меня ведут обратно к стойке регистрации, приставляют ко мне какого-то ботана, который обязан проследить, чтобы я благополучно добралась до кабинета и не подалась в самоволку по дороге. Оглядываю коридор — нет ли там того парня, парня из моих снов. Останавливаюсь на пороге кабинета и рассматриваю соучеников. Если этот парень здесь, в моем классе, я сюда ни ногой. Но его тут нет. До поры до времени мне ничего не грозит. Вот я и сажусь на свободное место и сижу себе, преданно глядя на классного руководителя, который нудит у доски. Ни слова не слышу. Думаю только об одном: этот парень — он настоящий? Кто он такой? Что он здесь делает? Время идет, и я уже почти уверена, что выдумала его, что я на самом деле двинутая и подсознанка решила портить мне не только ночи, но и дни.
Потом, на перемене, я вижу его опять.
Он сидит в сторонке, на низкой перегородке перед закутком с кабинетами физики и химии. С моего места можно наблюдать за ним так, чтобы он не заметил. Я пытаюсь вытряхнуть из головы весь перепсих и смотрю на него, как нормальный человек на нормального. Изучаю.
Он из тех, кто не может сидеть спокойно под страхом смертной казни. Сидит на перегородке — а нога у него все время дергается. И головой дергает, будто музыку слушает, но никаких наушников у него нет.
Еще бы он не сидел в сторонке. Он странненький, не такой, как все, — и двигается не так, и вообще не такой. Чего я только испугалась? Обычный псих, урод, никто.
А потом он вытаскивает из кармана записную книжку и принимается в ней что-то писать — нагнулся вперед и локтем заслонился. Не знаю, что он там пишет, но явно не хочет, чтобы кто-то подсмотрел. Значит, у него свои тайны, у этого парня, — это мне даже нравится. Еще мне нравится, что у него записная книжка и он пишет на бумаге: мне самой нравится рисовать на бумаге, ощущать в руке карандаш, а больше, наверное, никто бумагу и в руки не берет — есть же тач-скрины и распознавалки для голоса. А он не такой, как все. Не такой, как все, — это нормально. И вообще мне ужасно интересно, что он там пишет.
Когда он пишет, то ерзает на месте, и на левую сторону его лица падает свет. Да он, оказывается, очень даже ничего — и не просто ничего, а самый настоящий красавец: овал лица, глубоко посаженные глаза, четко очерченная линия челюсти, изгиб губ. А какая кожа. Теплого бежевого цвета, можно сказать, медовая, такая гладкая и чистая… это неправильно. Парень из моего сна — тот, кого я испугалась, — весь в шрамах, лицо у него в таких отметинах, что прямо чувствуешь, какое оно шершавое.
Это не он.
Этого не может быть.
Я хмыкаю и трясу головой. Выставила себя дурой и влипла по уши в первый же день — вообще нипочему. Молодчина, Сара.
 
Наверное, он заметил движение краем глаза — оборачивается и видит меня. Захлопывает свою книжку, пихает обратно в карман, не сводя с меня глаз. Вид у него виноватый — и я тоже чувствую себя виноватой: я на него пялилась, а он меня застукал. Но я не отвожу взгляд — и, когда мы смотрим друг на друга, у меня перехватывает дух. Между нами есть какая-то связь.
Я не двинутая.
Я знаю его, а он знает меня.
Господи, что происходит?!
  
Адам
 
— Ну, все ничего?
Когда я возвращаюсь домой, бабуля сидит на своей табуретке в кухне, как я и думал. Куда бы ее ни занесло — что сюда, что в Уэстон, — она найдет куда взгромоздиться, отыщет себе местечко и горчит себе там, хлещет чай и дымит весь день напролет.
— Типа того. — Пожимаю плечами.
Она, бабуля в смысле, вроде бы и не двигается — но при этом всегда все замечает, только я не хочу ничего ей рассказывать про школу. Рано еще. Ни к чему ей знать, что я завел себе врага и встретил девушку.
На Джуниора с его угрозами мне начхать. Таких кретинов и таких гадостей мне всю жизнь хватало. Хочет, чтобы я еще разок дал ему под дых, — дам. Я его не испугался. А вот число у него — это другое дело. Я записал его на перемене — но все равно не могу забыть. Мерзкая смерть, и так скоро. Она меня так мучает, что в голове мелькают совершенно лишние мысли. Например, может быть, я при этом буду. А может быть, это у меня в руке будет нож…
Даже сейчас, когда я стою в кухне, опираясь на скамейку, лицо мне заливает пот — будто вот-вот хлопнусь в обморок. А вдруг у меня такое же число, как у Джуниора? Вдруг это не его смерть, а моя? То, что я не знаю собственного числа, бесит меня просто жутко. Я пытался его разглядеть. Все перепробовал — и в зеркало смотрел, и в отражение в окне, даже в воде. Ничего не выходит. Надо смотреть человеку в глаза, и все тут, а единственный человек на свете, на которого я не могу посмотреть, — это я сам.
Вообще-то я именно поэтому дергаюсь из-за всех этих «двадцать седьмых». Их так много, что я запросто могу оказаться среди них. В школе их сотни. В одном моем классе тринадцать.
— Адам, очнись. Я задала тебе вопрос!
Сквозь суматоху в голове пробивается бабулин голос, мозг не успевает вмешаться, и с языка у меня срывается:
— Тринадцать.
Блин! Проболтался!
— Что «тринадцать», малыш? — спрашивает бабуля.
— Да ничего. Так просто подумал… задачка одна по математике.
Бабуля прищуривается и выдувает в потолок струйку дыма. Надо срочно ее отвлекать, поэтому я роюсь в рюкзаке и выуживаю наладонник, который мне выдали, когда я наконец зарегистрировался. Я включал его на уроках, но у меня в жизни не было своего компа, мама считала, что в доме им не место, поэтому я вечно выглядел как полный лох. Видел, как на меня косятся и смеются — мол, дикий совсем, только с пальмы слез.
Бабуля косится на наладонник, но без особого интереса. Она нацелилась в меня, и никакие халявные гаджеты не собьют ей мушку.
— Ну, ты же любишь математику, — говорит бабуля. — И числа любишь.
Я? Люблю числа?! Люблю?! Бабуля пристально смотрит на меня — и вдруг я перестаю понимать, про что она спрашивает. Я про числа никому не рассказывал, кроме мамы и еще одной учительницы в школе, когда был маленький и еще не разобрался, что это такое. Мама всегда говорила, что числа — это наш секрет и знаем о них только мы с ней. Вот я и помалкивал. Никому не рассказывал. Когда она умерла, я решил, что теперь о них знаю только я один. Один на свете. Теперь я засомневался.
— Да нет, не то чтобы люблю, — отвечаю, тщательно подбирая слова. — Просто без них в жизни ни как.
— Ага, — кивает бабуля. — Никак.
Мы таращимся друг на друга с минуту — и ничего не говорим. Бубнит радио — новости, типа правительство признало, что промахнулось по целям в Киото на несколько миль, — соседский пес тявкает, как обычно, но молчание наше так и трещит от электричества.