М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
пил из крашеного воску целые картины; охоту за зай
цем с борзыми, которую раз всего нам пришлось видеть,
вылепил очень удачно, также переход через Граник
и сражение при Арбеллах 9, со слонами, колесницами,
украшенными стеклярусом, и косами из фольги. Прояв
ления же поэтического таланта в нем вовсе не было за
метно в то время, все сочинения по заказу Capet он пи
сал прозой, и нисколько не лучше своих товарищей.
Когда собирались соседки, устраивались танцы и ра
за два был домашний спектакль; бабушка сама была
очень печальна, ходила всегда в черном платье и белом
старинном чепчике без лент, но была ласкова и добра,
и любила, чтобы дети играли и веселились, и нам было
у нее очень весело 10.
Так прожили мы два года. В 1827 году она поехала
с Мишелем в Москву, для его воспитания, а через год
и меня привезли к ним. В Мишеле нашел я большую
перемену, он был уже не дитя, ему минуло четырнадцать
лет; он учился прилежно. M-r Gindrot 11, гувернер, поч
тенный и добрый старик, был, однако, строг и взыскате
лен и держал нас в руках; к нам ходили разные другие
учители, как водится. Тут я в первый раз увидел русские
стихи у Мишеля: Ломоносова, Державина, Дмитриева,
Озерова, Батюшкова, Крылова, Жуковского, Козлова
и Пушкина, тогда же Мишель прочел мне своего сочине
ния стансы К***; меня ужасно интриговало, что значит
слово стансыи зачем три звездочки? Однако ж промол-
35
чал, как будто понимаю. Вскоре была написана первая
поэма «Индианка» 12 и начал издаваться рукописный
журнал «Утренняя заря», на манер «Наблюдателя» или
«Телеграфа» 13, как следует, с стихотворениями и изящ
ною словесностью, под редакцией Николая Гавриловича;
журнала этого вышло несколько нумеров, по счастию,
перед отъездом в Петербург, все это было сожжено,
и многое другое, при разборе старых бумаг.
Через год Мишель поступил полупансионером в Уни
верситетский благородный пансион, и мы переехали
с Поварской на Малую Молчановку в дом Чернова 14.
Пансионская жизнь Мишеля была мне мало известна,
знаю только, что там с ним не было никаких историй;
изо всех служащих при пансионе видел только одного
надзирателя, Алексея Зиновьевича Зиновьева, бывав
шего часто у бабушки, а сам в пансионе был один только
раз, на выпускном акте, где Мишель декламировал
стихи Жуковского: «Безмолвное море, лазурное море,
стою очарован над бездной твоей» 15. Впрочем, он не
был мастер декламировать и даже впоследствии читал
свои прекрасные стихи довольно плохо.
В, соседстве с нами жило семейство Лопухиных,
старик отец, три дочери-девицы и сын; они были с нами
как родные и очень дружны с Мишелем, который редкий
день там не бывал. Были также у нас родственницы со
взрослыми дочерьми, часто навещавшие нас, так что
первое общество, в которое попал Мишель, было пре
имущественно женское, и оно непременно должно было
иметь влияние на его впечатлительную натуру.
Вскоре потом умер M-r Gindrot, на место его по
ступил M-r Winson 16, англичанин, и под его руковод
ством Мишель начал учиться по-английски. Сколько мне
помнится, это случилось в 1829 году, впрочем, не могу
с достоверностью приводить точные цифры; это так дав
но, более тридцати лет, я был ребенком, никогда ника
ких происшествий не записывал и не мог думать, чтобы
мне когда-нибудь пришлось доставлять материалы для
биографии Лермонтова. В одном могу ручаться, это
в верности как самих фактов, так и последователь
ности их.
Мишель начал учиться английскому языку по Бай
рону и через несколько месяцев стал свободно понимать
его; читал Мура и поэтические произведения Вальтера
Скотта (кроме этих трех, других поэтов Англии я у него
никогда не видал), но свободно объясняться по-анг-
36
лийски никогда не мог, французским же и немецким
языком владел как собственным. Изучение английского
языка замечательно тем, что с этого времени он начал
передразнивать Байрона.
Вообще большая часть произведений Лермонтова
этой эпохи, то есть с 1829 по 1833 год, носит отпечаток
скептицизма, мрачности и безнадежности, но в действи
тельности чувства эти были далеки от него. Он был ха
рактера скорее веселого, любил общество, особенно жен
ское, в котором почти вырос и которому нравился жи-
востию своего остроумия и склонностью к эпиграмме;
часто посещал театр, балы, маскарады; в жизни не знал
никаких лишений, ни неудач: бабушка в нем души не
чаяла и никогда ни в чем ему не отказывала; родные
и короткие знакомые носили его, так сказать, на руках;
особенно чувствительных утрат он не терпел; откуда же
такая мрачность, такая безнадежность? Не была ли это
скорее драпировка, чтобы казаться интереснее, так как
байронизм и разочарование были в то время в сильном
ходу, или маска, чтобы морочить обворожительных мос
ковских львиц? Маленькая слабость, очень извини
тельная в таком молодом человеке. Тактика эта, как
кажется, ему и удавалась, если судить по воспомина
ниям.Одно из них случилось мне прочесть в «Русском
вестнике» 17 года три тому назад. Автор этих «Воспоми
наний», называвшийся Катенькой, как видно из его рас
сказа, у нас же и в то время известный под именем
Miss Black-eyes * Сушкова, впоследствии Хвостова, ве
роятно, и не подозревает, что всем происшествиям был
свидетель, на которого, как на ребенка, никто не обра
щал внимания, но который много замечал, и понимал,
и помнит, между прочим, и то, что никогда ни Alexandrine W. 18, ни Catherine S. 19 в нашем соседстве, в Москве, не жили; что у бабушки не было брата,
служившего с Грибоедовым, и тот, о ком идет речь, был
военным губернатором (Николай Алексеевич Столыпин)
в Севастополе, где в 1830 году во время возмущения
и убит; что, наконец, Мишель не был косолап и глаза
его были вовсе не красные, а скорее прекрасные.
Будучи студентом, он был страстно влюблен, но не
в мисс Блэк-айз и даже не в кузину ее (да не прогне
вается на нас за это известие тень знаменитой поэтес
сы) 20, а в молоденькую, милую, умную, как день,
* Черноокая ( англ.) .
37
и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину 21,
это была натура пылкая, восторженная, поэтическая
и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню ее
ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет пят
надцать — шестнадцать; мы же были дети и сильно
дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое
пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя:
«У Вареньки родинка, Варенька уродинка», но она, до
брейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней
Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и
едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, не
смотря на некоторые последующие увлечения, но оно не
могло набросить (и не набросило) мрачной тени на его
существование, напротив: в начале своем оно возбудило
взаимность, впоследствии, в Петербурге, в гвардейской
школе, временно заглушено было новою обстановкой
и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы, по всту
плении в свет новыми успехами в обществе и литера
туре; но мгновенно и сильно пробудилось оно при не
ожиданном известии о замужестве любимой женщины;
в то время о байронизме не было уже и помину.
В домашней жизни своей Лермонтов был почти
всегда весел, ровного характера, занимался часто музы
