М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
к этому краю, с которым поэт ознакомился с детства.
Вспомните начало «Измаил-Бея».
Приветствую тебя, Кавказ седой!
Твоим горам я путник не чужой:
Они меня в младенчестве носили
И к небесам пустыни приучили.
Основание этого поэтического обращения взято из
действительности. В доказательство тому привожу
189
свидетельство «Отечественных записок» Свиньина
(1825 г., август, № 64). Там напечатан присланный
издателем с Кавказских минеральных вод список
посетителей и посетительниц, прибывших туда по июль
1825 года, и на стр. 260 под №№ 57, 58, 59, 60, 61 и 62
показаны: «Арсеньева Елизавета Алексеевна, вдова,
поручица из Пензы, при ней внук Михайло Лермантов,
родственник ее Михайло Пожогин, доктор Ансельм
Левиз, учитель Иван Капа, гувернерка Христина
Ремер».
Лермонтов родился в доме у своей бабушки
Е. А. Арсеньевой, урожденной Столыпиной. Мать Лер
монтова, Марья Михайловна, была единственная дочь
ее от супружества с Михайлом Васильевичем Арсень
евым. Выйдя замуж за Юрия Петровича Лермонтова,
она прожила недолго, и после нее будущий поэт остался
лет двух от роду. Нежность Елизаветы Алексеевны,
лишившейся единственной дочери, перенеслась вся на
внука, и Лермонтов до самого вступления в юнкерскую
школу (1832) жил и воспитывался в ее доме. Она так
любила внука, что к ней можно применить выражение:
«не могла им надышаться», и имела горесть пережить
его. Она была женщина чрезвычайно замечательная по
уму и любезности. Я знал ее лично и часто видал
у матушки, которой она по мужу была родня. Не знаю
почти никого, кто бы пользовался таким общим уваже
нием и любовью, как Елизавета Алексеевна. Что это
была за веселость, что за снисходительность! Даже
молодежь с ней не скучала, несмотря на ее преклонные
лета. Как теперь, смотрю на ее высокую, прямую
фигуру, опирающуюся слегка на трость, и слышу ее
неторопливую, внятную речь, в которой заключалось
всегда что-нибудь занимательное. У нас в семействе ее
все называли бабушкой, и так же называли ее во всем
многочисленном ее родстве. К ней относится следую
щий куплет в стихотворении гр. Ростопчиной «На до
рогу М. Ю. Лермонтову», написанном в 1841 году, по
случаю последнего отъезда его из Петербурга и напеча
танном в «Русской беседе» Смирдина, т. II. После
исчисления лишений и опасностей, которым подверга
ется отъезжающий на Кавказ поэт, в стихотворении
этом сказано: Но есть заступница родная,
С заслугою преклонных лет:
Она ему конец всех бед
У неба вымолит, рыдая.
190
К несчастию, предсказание не сбылось. Когда эти
стихи были напечатаны, Лермонтова уже полгода не
было на свете 3.
* * *
Я узнал Лермонтова в 1830 или 1831 году, когда он
был еще отроком, а я ребенком. Он привезен был тогда
из Москвы в Петербург, кажется, чтобы поступить
в университет, но вместо того вступил в 1832 году
в юнкерскую школу лейб-гусарским юнкером, а в офи
церы произведен в тот же полк в начале 1835 года 4.
Мы находились в дальнем свойстве по Арсеньевым,
к роду которых принадлежали мать Лермонтова и моя
прабабушка. Старинные дружеские отношения в тече
ние нескольких поколений тесно соединяли всех членов
многочисленного рода, несмотря на то что кровная
связь их с каждым поколением ослабевала. В Петер
бурге жил тогда Никита Васильевич Арсеньев (род.
1775 г., ум. 1847), родной брат деда Лермонтова
и двоюродный брат моей бабушки; Лермонтов был
поручен его попечениям. У Никиты Васильевича, боль
шого хлебосола и весельчака, всеми любимого, собира
лись еженедельно по воскресеньям на обед и на вечер
многочисленные родные, и там часто видал я Лермон
това, сперва в полуфраке, а потом юнкером. В 1836
году на святой неделе я был отпущен в Петербург из
Царскосельского лицея, и, разумеется, на второй или
третий день праздника я обедал у дедушки Никиты
Васильевича (так его все родные называли). Тут обедал
и Лермонтов, уже гусарский офицер, с которым я часто
видался и в Царском Селе, где стоял его полк. Когда
Лермонтов приезжал в Петербург, то занимал в то
время комнаты в нижнем этаже обширного дома, при
надлежавшего Никите Васильевичу (в Коломне, за
Никольским мостом). После обеда Лермонтов позвал
меня к себе вниз, угостил запрещенным тогда пло
дом — трубкой, сел за фортепьяно и пел презабавные
русские и французские куплеты (он был живописец
и немного музыкант). Как-то я подошел к окну и увидел
на нем тетрадь in folio * и очень толстую; на заглавном
листе крупными буквами было написано: «Маскарад,
драма» 5. Я взял ее и спросил Лермонтова: его ли это
сочинение? Он обернулся и сказал: «Оставь, оставь,
* Формат в половину бумажного листа ( лат.) .
191
это секрет». Но потом подошел, взял рукопись и сказал,
улыбаясь: «Впрочем, я тебе прочту что-нибудь; это
сочинение одного молодого ч е л о в е к а » , — и действи
тельно, прочел мне несколько стихов, но каких, этого
за давностью лет вспомнить не могу.
Здесь не место входить в описание дальнейших
сношений моих с Лермонтовым. Я хотел только опреде
лить время сочинения единственной вполне сохранив
шейся драмы его. Из сказанного выше видно, что она
написана была в первый период его авторства, когда
один только «Хаджи Абрек» его был напечатан. Может
быть, он и исправлял потом «Маскарад», который
я видел тщательно переписанным в апреле 1836 года,
но едва ли сделал в нем существенные перемены 6, тем
более что в позднейшее время он, кажется, вовсе не
принимался за драматический род.
* * *
Когда Пушкин был убит, я лежал в постели, тяжко
больной и едва-едва спасенный недавно от смерти
заботами Арендта и попечительным уходом за мною
доброй матушки. Мне не смели объявить сейчас же
и прямо о смерти Пушкина. Я узнал о ней после разных
приготовлений к такому объявлению. Тогда же получил
я рукописные стихи на эту кончину Губера 1 и Лермон
това. Известно, что пьеса последнего произвела вскоре
громкий скандал и автору готовилась печальная
участь. Бабушка Лермонтова Елизавета Алексеевна
была в отчаянии и с горя говорила, упрекая себя:
«И зачем это я на беду свою еще брала Мерзлякова,
чтоб учить Мишу литературе; вот до чего он довел его».
После дуэли Лермонтова с Барантом нужно было
ожидать большой беды для первого, так как он уже во
второй раз попадался. Можно вообразить себе горе
«бабушки». Понятно также, что родные и друзья стара
лись утешать ее, сколько было возможно. Между
прочим, ее уверяли, будто участь внука будет смягчена,
потому что «свыше» выражено удовольствие за то, что
Лермонтов при объяснении с Барантом вступился вообще
за честь русских офицеров перед французом. Старушка
высказала как-то эту надежду при племяннике своем,
покойном Екиме Екимовиче Хастатове, служившем
192
адъютантом при гвардейском дивизионном начальнике
Ушакове. Хастатов был большой чудак и, между
прочим, имел иногда обыкновение произносить речи,
как говорят, по-театральному, «в сторону», но делал
это таким густым басом, что те, от которых он хотел
скрыть слова свои, слышали их как нельзя лучше. Когда
«бабушка» повторила утешительное известие, он обра
тился к кому-то из присутствовавших и сказал ему
по-своему «в сторону»: «Как же! Напротив того, гово
рят, что упекут голубчика». Старушка услышала это
